Уже предвижу колкость и демарши Г., мою собственную неуклюжесть – идиотские попытки исторгнуть из нее любовь. Удушливые попытки не разговаривать, ничего не прояснять; самоубийственность разговоров, вынуждающих ее либо лгать (что она и делает), либо быть честной.
Скажет ли она завтра вечером (уже сегодня вечером!) по телефону, когда я позвоню ей в «Геральд трибьюн» перед театром с Полем, что она устала от поездки + предпочтет пойти прямо домой? Слышу, как говорю ей после краткой паузы (эта ночь просто не может быть настолько же гнусной, насколько та первая ночь в одиночестве, ночь на понедельник в Париже), конечно, разумеется, я понимаю… НЕТ, я этого не скажу. Я не стану кротко соглашаться. Если она спросит, не возражаю ли я, – я намереваюсь сказать, что возражаю, что я возражаю категорически…
6/1/1958
Г. вернулась: игры в секс, любовь, дружба, шуточки, меланхолия – все возобновилось. Рассказывает о блядском, блистательном времяпрепровождении в Дублине. Боже мой, она прекрасна! с ней очень сложно, даже если играть на поле ее двойственности. Эгоистичная, колкая, ироничная, пресыщенная мною, пресыщенная Парижем, пресыщенная самой собой.
На следующие девять ночей мы сняли белый номер с высокими потолками в «[Гранд-] Отель де л’Юнивер», на улице Григория Турского.
Прошлым вечером «Генрих IV» Пиранделло в компании Поля + друзей, служащих гражданского ведомства. (Национальный народный театр: Жан Вилар.) Несмотря на то что я разбирала не более половины французского текста + меня тошнило, желудок мучительно сводила тревога от предстоящей в 12:00 встречи с Г., я была вновь – до глубины души – тронута пьесой. Слезливо-сентиментальные размышления Пиранделло об иллюзиях и реальности всегда мне импонировали[18]. Мне понравилась и яркая, агрессивная постановка; простые арлекиновы костюмы (голубой + зеленый, красный + желтый, красный + голубой, зеленый + желтый у четверых придворных; пурпур для императора); но в меньшей степени игра – за исключением Вилара, который, к слову, стал бы замечательным Ричардом II. Игра актеров во французском театре – это не относится к кинофильмам, где преобладает своего рода международный «реалистический» стиль, – весьма цветиста, экстравагантна. Актер начинает с довольно высокой эмоциональной ноты – и для того, чтобы показать неистовое чувство, он вынужден превзойти исходную эмоциональность, отчего становится несколько истеричным.
Ни одна маска не есть маска в полной мере. Писатели и психологи давно изучают «лицо как маску». Меньше внимания уделяется «маске как лицу». Иные люди, в этом нет сомнения, носят маску, чтобы скрыть живое, невыносимо мучительное чувство. И все же большинство людей носят маску только для того, чтобы стереть скрытое под ней, стать с собственной маской одним лицом.
Интереснее маски, служащей прикрытием, гримом, – маска как проекция, устремление. Маскируя свое поведение, я не защищаю свою личность – я ее преодолеваю.
Днем в субботу долгий полупьяный разговор с Аннетт Майклсон, в основном о браке. Я пыталась обрисовать ей невинность Филиппа и привела пример, как он уговаривал меня лишь ненадолго задержаться в Оксфорде + провести остаток года в Париже. «Поезжай в Париж, это же так весело!» Аннетт сразу все поняла + ответила: «Он не знает, что сам режет себе глотку».
Прошлой ночью мне приснился красивый, повзрослевший Дэвид, ему было лет восемь, и я говорила с ним, красноречиво и несдержанно, о собственных эмоциональных тупиках, как некогда говорила со мной мать – когда мне было девять, десять, одиннадцать… Он мне сочувствовал, и я ощущала огромное умиротворение, объясняясь с ним.
Мне очень редко снится Дэвид, и я нечасто о нем думаю. Он лишь несколько раз проникал в мои грезы. Находясь рядом с ним, я обожаю его безраздельно. Когда я уезжаю и знаю, что о нем заботятся должным образом, его образ быстро тускнеет. Из всех людей, которых я любила, он – наименее ментальный объект любви, то есть он – самый реальный.
Здание Национального народного театра подобно советскому дворцу культуры и отдыха, каким его себе воображаешь. Необъятное, пошлое, из дорогих материалов, с мраморными стенами и небольшими окнами, огромными лестницами и лифтами, фантастически высокими потолками, латунными перилами и гигантскими настенными росписями. Это крупнейший театр в Париже, говорит Поль. После спектакля + прежде чем отправиться на встречу с Г., мы стояли на огромной площади между крыльями дворца Шайо, взирая на Эйфелеву башню, которая располагается прямо по курсу, ничем не загороженная, – черная башня величественных размеров изумительно очерчена на фоне прекрасного ночного неба с его беспокойными белыми облаками и щедрым лунным светом.
7/1/1958
Г. отчужденная, враждебная, погруженная в себя.
Размышления об аде, вызванные визуально превосходным, музыкально посредственным «Дон Жуаном», на котором я была вчера в Опере. Понятие ада и понятие о том, что у вселенной есть помойка, автоматический мусоропровод. Ад представлялся справедливым католикам и кальвинистам; немилосердным — протестантам более позднего времени. Растворяется ли требование справедливости (суда) в стремлении к милосердию?
Подразумевает ли религиозная телеология понятие загробной жизни, включая ад? Нравственная бухгалтерия требует расплаты по счетам. Некоторые предприятия процветают, иные объявляются банкротами и (или) мошенниками, – и поэтому за все должно быть предусмотрено наказание или награда, так как жизнь серьезна.
Довольно просто понять, как добродетели справедливости + искусства + угрызения совести сочетаются с серьезным отношением к жизни; сложнее понять серьезность милосердия, так как слишком часто поведение, которое объективно [sic!] милосердно, происходит из безразличия и неспособности к нравственному негодованию.
Вспоминаю разговор с Гербертом Хартом прошлой весной в Кембридже [Массачусетс] (мы стояли перед книжным магазином Шёнхофа на Массачусетс-авеню после его лекции) о Нюрнбергском процессе, который он прервал словами: «Я и сам не слишком гожусь на роль судьи». Это прозвучало нелепо, непристойно!
Полагаю, это очень по-протестантски – думать, что религия должна быть серьезной, а иначе это не вполне религия. Но есть еще и веселость хасидства, и аскеза + путаница индуистских ритуалов, которые описывает [Э. М.] Форстер.
В моих глазах серьезность – это действительно добродетель, одна из немногих, которую я приемлю экзистенциально и желаю эмоционально. Мне нравится быть веселой и забывчивой, но это имеет значение лишь на фоне императива серьезности.
