Кому в данной ситуации было сложнее – сразу и не скажешь. Бродский сидел в изоляторе КГБ на Шпалерной и сходил с ума от ревности. А Бобышев оставался на свободе, но и носу не мог показать на улице, потому что все понимали – арестован Иосиф именно по его, Бобышева, вине.
Сперва Дмитрий попытался сбежать на ту самую дачу в Комарово. План состоял в том, чтобы пересидеть там, пока у приятелей не утихнет первый приступ ярости. Однако буквально по его следам на дачу прибыла большая компания литераторов, которые объявили подлецу, чтобы с дачи он убирался вон. Бобышев вернулся в городскую квартиру, и тут все начало происходить всерьез.
Знакомые художники, прежде дарившие ему свои полотна, теперь без звонка являлись, молча снимали картины со стены, плевали в пол и так же молча уходили. После того как суд дал Бродскому восемь лет и сослал в Архангельскую область, прозаик Андрей Битов позвонил и вызвал Бобышева на дуэль до смерти. Бывший друг Рейн написал о нашумевшем адюльтере поэму – поэма пользовалась бешеным успехом среди тех, кто понимал о чем идет речь.
Литературные девушки теперь отказывались с ним не то что спать, а даже здороваться. И самое ужасное, что среди этих девушек была и Марина тоже. Сперва Бобышев еще ходил к ней в гости. Втроем (он, она и Маринина мама) они еще пили чай. А потом Марина плюнула на все, собрала вещи и уехала к Бродскому на поселение.
Трудно представить поступок глупее, но Бобышев поехал за ней. Взял на работе отгул, купил билет на поезд и поехал в Архангельскую губернию. Утром он прибыл в город Коношу. Единственная почтовая машина до села Норенское, где отбывал Бродский, к тому времени уже ушла. Бобышев почапал пешком. Тридцать километров через слякотный мартовский лес.
Он дошел до Норенского как раз в тот момент, когда Марина садилась в кузов грузовика, чтобы ехать назад. Бродский в зэковском ватнике и сапогах стоял рядом, провожал ее.
Бобышев позже писал:
Я кричу:
– Марина! Вот ты где! Я за тобой!
– Нет! – Иосиф кричит. – Марина, слезай, ты никуда не поедешь!
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Да!
Марина лезет через борт, спускается. Я за ней. Мы втроем входим в избу через дорогу напротив. Дальше что – непонятно. Но я знаю, зачем я приехал. За кем.
Громадная скрипучая изба. Входим в малую комнату: стол, заваленный книгами и рукописями, две лежанки. На полу – картонный короб с сигаретами «Кент». На стене, над одной из лежанок – остро заточенный топор.
– Что тебе здесь нужно? – зло спрашивает Иосиф.
– Ты знаешь. Я приехал за ней.
– Она отсюда никуда не уедет.
– Нет. Уедет. Со мной.
Взгляд на топор. Взгляд мой туда же.
– Я без нее никуда не уйду. Только вместе.
– Нет. Она останется здесь.
Взгляд на топор. Взгляд туда же.
– Нет, уедет.
– Нет, не уедет.
Тут вмешивается Марина, обращаясь к нему:
– Я тебе все сказала. Я уезжаю сейчас.
– Нет, ты не можешь. И машина ушла.
– Ничего. Я должна. Хоть пешком.
Мы вышли и направились к лесу. Поле кончалось. Дальше дорога, темнея и суживаясь, углублялась в лес. Все. Здесь я должен стоять за Марину.
– У меня в руках ничего нет, – показал я ладони Иосифу.
– У меня тоже!
Мы сжали кулаки и заходили индюками один вокруг другого. Но тут опять вмешалась Марина. Что-то быстро сказав Иосифу (обещание? ложную клятву?), она зашагала к лесу. Я – с ней. Он остался стоять у края поля.
Размахнувшись, я далеко закинул в талую воду токарный резец, лежавший все это время у меня в кармане пальто.
– Что это было? – тревожно вскинулась Марина.
– Так, ничего.
Конечно, это был не ножик. И не топор. Так, железка, для весу. Но можно было проломить ею череп.
Собственно, это был конец истории.
Отсидев положенное, Бродский вышел на свободу. Еще через шесть лет он выехал на ПМЖ за пределы Советского Союза. В 1989 году получил Нобелевскую премию по литературе. Последним из русских авторов.
Маленьким, семилетним, я жил ровно напротив «Дома Мурузи». По утрам мама иногда посылала меня в магазин за молоком. Проходя мимо громадного здания, я, бывало, натыкался взглядом на надпись мелом: «В этом доме жил великий русский поэт Иосиф Бродский». Это было что-то вроде самодельной мемориальной доски, которую рисовали поклонники эмигрировавшего поэта. К полудню надпись обычно стирали милиционеры, но через месяц-другой она появлялась снова.
В 1982-м году в США эмигрировал и Бобышев. Разумеется, поэты никогда больше не общались и никаких дружеских отношений не поддерживали. Когда я слышал о Бобышеве последний раз, он был женат четвертым браком, а какие-то деньги зарабатывал чтением лекций в американских университетах.
Марина Басманова осталась жить в Ленинграде. Живет здесь и до сих пор. Через девять месяцев после той поездки в Норенское она родила сына. Роды были тяжелые. Марина чуть не умерла. Но обошлось. В конце 1980-х Андрей Басманов ездил к отцу в США, но отношения у них как-то не заладились.
Бродский вообще очень болезненно воспринимал все, связанное с Мариной. За два года до смерти он написал последнее стихотворение, посвященное ей:
Четверть века назад ты питала пристрастие к люля и финикам,
Рисовала тушью в блокноте, немного пела,
Развлекалась со мной. Потом сошлась с инженером-химиком
И, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях, в провинции и метрополии
На панихидах по общим друзьям, идущим теперь сплошною
Чередой. И я рад, что на свете есть расстояние более
Немыслимое, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
Ничего уже боле не связано. Никто их не уничтожил,
Но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,
Еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Глава девятая, и последняя
Пять углов
Несколько лет тому назад я пытался добиться, чтобы улицу Рубинштейна переименовали в улицу Виктора Цоя. Приводил аргументы типа того, что Цой – один из главных городских брендов, и как раз на данной улице располагался когда-то Ленинградский рок-клуб, а что за Рубинштейн имеется в виду, и какое отношение к улице он имеет, неизвестно даже самым дотошным краеведам.
