строительстве инженерных сооружений вокруг Каргополя. С одной стороны, это учебный инженерный городок, а с другой стороны, это пояс оборонительных объектов на случай неожиданного вторжения врага или появления какой-либо новой десантно-диверсионной группы.
Заметно ухудшилось питание, оно стало однообразным, в уменьшенных порциях. Говорят, что зима сорок второго – сорок третьего года может стать наиболее суровой и тяжкой в смысле наличия в стране запасов продовольствия. Порой дневной рацион ограничивается одной лишь пареной брюквой или турнепсом. Случается нехватка хлеба или сухарей. Вечерами у печки мы предаемся сладостным мечтаниям и в воображении своем вызываем образы домашней кухни, блюда, которые мы когда-то ели в своей семье.
– Если молодую картошку, когда она крепкая, как янтарь, посыпать мелко-мелко нарезанным укропом, от которого аромат по всему дому, – тут Мкартанянц изображает на своей физиономии ощущение запаха укропа, чмокает губами, проглатывает слюну и продолжает: – А затем полить все это оливковым маслом. Добавить крупных, спелых помидор, таких, которые бывают только у нас в Армении. И после этого…
– Замолчи! Хватит! – раздается из темноты нар истошный крик Курочкина. – Нельзя же так, черт возьми, испытывать нервную систему людей.
У печки захохотали. Курочкин поднялся с койки и присоединился к обществу.
– Они думают, – продолжал он, – болтовней об отсутствующих деликатесах восполнить в желудках недостающие продукты питания. В «Военторге» вон торгуют «хвойным витаминным экстрактом» местного производства. Пятьдесят три целковых поллитровка. Советуют разводить в горячей воде и пить против цинги. Ничего – пить можно.
31 декабря. Канун Нового, 1943 года! Комиссия из округа уехала, и все успокоились. У печки наша «кают-компания». В новогоднюю ночь разговор, естественно, заходит о «пророчествах Библии», которую многие из нас даже в глаза не видели. Впервые в эту ночь услышал я имя Мишеля Нострадамуса и о его предсказаниях о «возможности конца мира» в 1886, 1943 и в 2000 годах.
– Братцы, – крикнул кто-то, – так сорок третий-то уже на носу!
Начались споры, предположения, астрологические прогнозы, смех, шутки, анекдоты. Несколько поодаль сидел Матвеев. Все его знали, но никто как-то с ним близко не общался. Матвеев невысокого роста, плотный, с круглой головой, с мягкими и светлыми волосами. С виду обычный русский парень с большими выразительными синими глазами. Подобные глаза запечатлел Врубель у своего «Пана». Матвеев сидит с каким-то отсутствующим выражением и сосредоточенно смотрит в огонь.
– В грядущем сорок третьем пророчество Нострадамуса осуществиться не сможет! – Голос его не резкий, не громкий, но как бы не терпящий возражения.
Все вдруг замолчали.
– Ты-то откуда знаешь? – спросил, ухмыляясь, Парамонов.
– Для многих этот год, – продолжал Матвеев, не обращая внимания на реплику Парамонова, – будет годом трудным и тяжким. Для кого-то последним. Но многие из сидящих здесь переживут его.
– Нельзя ли поконкретнее? – бросил кто-то реплику.
Матвеев бровью не повел. Повернувшись ко мне, он вдруг спокойно произнес:
– Однажды, в пылу самоутверждения, ты чуть было не убил человека.
Наступила пауза. Я выжидательно смотрел в его васильковые глаза и, может быть, впервые в жизни ощутил ту реальную силу, которая испокон веков именуется «демонизмом».
– А чтобы ты знал, о чем речь, – продолжал Матвеев, – я напомню тебе его школьное прозвище – его звали Гусь.
Холодный пот выступил на лбу. Я ощущал его капли. Сердце ныло, будто сдавленное чем-то. Матвеев попал в точку!
Это было в восьмом классе. Я тогда пришел в новую школу на Сухаревке. Мальчишки встретили меня настороженно, искали случая спровоцировать драку. Заводилой был Володька Монастырский по кличке Гусь. Я же чувствовал себя неуверенно, был физически слабо развит, драться не любил и не умел. И вот в коридоре нижнего этажа на меня напали несколько человек и стали бить. Володька-Гусь стоял в противоположном конце коридора, подначивал ребят и злобно хихикал. Наконец я вырвался и под свист и гомон побежал вдоль коридора. Враги мои торжествовали победу. Я же с ходу врезался головой в солнечное сплетение Гуся, сшиб его с ног, Володька потерял сознание. А я, схватив его за густые, курчавые волосы, стал из всех сил бить головой о бетонный пол коридора.
– Довольно, с него хватит, – услышал я над собой хрипатый голос сутулого парня с жиганской челочкой на лбу и каким-то перекошенным выражением лица. Парень подал мне руку, поднял и сказал: – Боголюбов Аркадий. И если кто еще этого малого пальцем тронет, будет со мной дело иметь.
С Боголюбовым Аркашкой мы остались друзьями на всю жизнь.
События тех лет молниеносно пронеслись в моем мозгу. Я смотрел на Матвеева, смотрел прямо ему в глаза, а он продолжал:
– Я никогда не бывал в Москве. Никогда там не буду. А ты… Ты еще встретишь Гуся. Ты его увидишь. Один только раз. Войну ты переживешь, будешь трижды ранен, легко – так, пустячные царапины. Будешь дважды награжден. После войны женишься – женишься удачно. Жена твоя будет хорошим и добрым человеком. Но, – Матвеев помолчал, – в тридцать лет тебе грозит смерть.
Он стоял против меня бледный, усталый, торжествующий. Я же изнемог. Наконец он повернулся и молча пошел к выходу на улицу. Окружающие молчали. Я ушел в свой угол на топчан. Все были поражены происшедшим. Такое случается не часто, и в это бывает трудно поверить.
Предсказания сбывались одно за другим. Я действительно был трижды ранен. Награжден орденами Отечественной войны и Красной Звезды.
В 1946 году женился, а в 1996-м мы отпраздновали золотой юбилей. Даже Володьку Гуся встретил однажды – передо мной стоял несчастный алкаш-ханыга, ничего не ждущий уже от жизни. Существовала и опасность, как выражаются медики, летального исхода. На тридцатом году жизни у меня было обострение туберкулезного процесса с горловым кровохарканием. А рубеж своего тридцать первого года я встречал как победу, одержанную Святым Промыслом над ухищрениями и кознями демонскими.
2 января. В свободное время я сделал два карандашных портрета с наших новых товарищей – прежде они были курсантами двадцатой роты, и фамилии их я не запомнил. Как же они были довольны. Один из них, такой маленький, лысый и плотный, все ходил по бараку, держа рисунок на вытянутых руках, гордо улыбаясь и показывая его всем желающим. В руки портрет свой он никому не давал из опасения, что его смажут. И все изыскивал способ, как его упаковать и отправить жене. Я сознавал, что рисунок мой, ввиду отсутствия систематических тренировок, ослаб. Но я был счастлив, что смог доставить человеку радость хотя бы таким образом. За портреты со мной готовы были расплачиваться чем угодно: деньгами, табаком, продуктами, вещами. Но я предпочитал отказ от гонорара – я
