- Я тоже.
- Я еще и сегодня должна найти к ней на четверть часа и думаю об этом с удовольствием. Изобрела ей новый накладной, очень красивый воротник на ее старое платье, надо только подшить - он у меня тоже тут, в кошелке, - но я уже заранее знаю, что, пока буду подшивать ей воротник, она за пятнадцать минут наговорит мне кучу умных вещей. РТногда даже хочется записывать такие интересные вещи она говорит! Грех, что их никто не записывает!
- А новый воротничок, который вы ей изобрели, при всем том имеет, однако, существенное значение? - улыбнулся Лопатин.
- . Конечно! Она там сидит, ждет меня, а как же? Разве вы позавчера не заметили, как она хорошо была одета? У нее всего дветри вещи, но все хорошие, со вкусом.
- Как-то не заметил, - сказал Лопатин. - Даже не подумал об этом.
- Вот так и всегда, - рассмеялась она. - Как умная женщина, так сразу перестают замечать, что на ней надето. А на мне что было надето, заметили?
- Заметил позавчера. А что в поезде - не помню.
- В поезде было холодно, - сказала она. - И я совсем о другом думала. Иногда думаешь о том, что на тебе надето, а иногда не думаешь. И наверное, когда думаешь об этом, то и другие больше замечают. А когда сама не думаешь, то меньше... Очень устала за эти дни. И в театре было много работы, и дома. Уезжала к отцу, все бросила, а наобещала к Новому году много. Пришлось все эти ночи строчить и перекраивать... Война войной, но как принято у портних говорить про всех других женщин - дамы, не только перешивающие, но и шьющие к Новому году, все-таки есть. Больше, правда, перешивающих. Устала, а тут еще вы со своим проклятым режиссером никак не появляетесь. Даже задремала, чуть со стула не свалилась там, в коридоре, пока вас ждала.
Она тихонько пожала ему руку и мимолетно улыбнулась.
- Может быть, сядем на трамвай? - спросил Лопатин.
- Из-за того, что я устала, да?
- Да.
- Пойдем. Идти я никогда не устаю. Если бы мы раньше вышли, я бы три часа с вами проходила, а не полтора. Скажите, вот вас занесло на этот Новый год в Ташкент, а в прошлый Новый год где вы были?
- На фронте.
- Расскажите, как это было?
- Никак не было, - сказал Лопатин. - Прошлый Новый год я проспал.
- Как так проспали?
- Очень просто. Полетел тридцать первого из Москвы на юг, чтобы поспеть написать о нашем десанте в Керчи, но до места не долетели, сели по дороге на вынужденную, на полевой аэродром.
Немного подломались при этом. В самолете намерзся, пока садились натерпелся страху. Там, где приземлились, нашлись, как водится, добрые люди, накормили, отогрели и приткнули спать, обещали поднять перед Новым годом. Не знаю, уж как там было:
не растолкали - я накануне ночь не спал - или забыли, но проснулся на рассвете уже в сорок втором году. Рассказ неинтересный, но выспался здорово.
- А я не люблю интересных рассказов, - сказала она. - Когда особенно интересно рассказывают, мне всегда кажется, что при этом придумывают. А вы рассказали, и я чувствую, что все так и было. Кто же станет придумывать, что он Новый год проспал?
- А, чего только люди не придумывают! - сказал Лопатин. - Иногда такое сами на себя наклепают - неизвестно, что потом делать. Один фотокорреспондент в пьяном виде, хвастаясь, какой он находчивый, рассказал о себе, что въехал зимой в освобожденную деревню, когда трех казненных немцами партизан только что сняли, веревки обрезали. И как он заставил, чтобы эти мертвые тела опять на несколько минут подвесили, чтобы он мог сделать снимок. Чуть под горячую руку не попал за этот поклеп на себя под трибунал за кощунство. Хорошо, что я был с ним и знал, что не делал он этого, не было ничего подобного!
- Все равно свинья, - сказала она, вдруг остановившись.
- Конечно, свинья, - сказал Лопатин. - Наврал на себя в пьяном виде, но, значит, где-то в башке у него все же гнездилось.
Если бы не гнездилось, так и на язык бы не попало. Дал ему по роже за это вранье и никогда больше с ним не ездил.
Она как-то неуверенно посмотрела ему в лицо. Наверное, до этого считала, что он не способен дать по роже. Он уже не впервые в жизни сталкивался с этим заблуждением.
- А что на самом деле сделали с этими людьми, снятыми с виселицы?
- На самом деле сфотографировали их там, как они лежали, на снегу, а потом зарыли в братской могиле. Этого уж мы не видели, дальше поехали.
- А эти трое, они были мужчины? - Она задала вопрос осторожно, словно боясь прикоснуться к этому.
И он понял, что ей стало страшно от мысли, что это могли быть женщины.
- Эти трое были мужчины. Снятую с виселицы женщину я тоже видел, но в другом месте. Вот это уж совсем невозможно простить, никак! Это так навсегда и останется неотомщенным.
- Почему останется неотомщенным? - не поняв, спросила она.
- А как это может быть отомщено? Что ж, мы придем в Германию и будем там женщин вешать?
- Я понимаю, - сказала она после молчания. - А все-таки после всего, что даже здесь знаешь о войне, после всего, что они сделали, как-то странно подумать, что не все может быть отомщено. Мне никогда до сих пор не приходило это в голову.
- А я, наоборот, много думал об этом, - сказал Лопатин. - Особенно после поездки, про которую вам рассказывал, - что проспал по дороге Новый год, - когда был потом в Керчи и видел там за окраиной города керченский ров. Это не ров, собственно говоря. То есть ров, но противотанковый. А немцы в нем расстреляли несколько тысяч человек и еле-еле присыпали землей, а где и не присыпали. И БОТ я стоял там и думал, что как это ни страшно и как ни требует отомщения, но в нашем сознании, что за такое ты никогда не сможешь и не будешь мстить полною мерою, есть чувство собственного превосходства. И собственной силы, которой ты никогда не воспользуешься так, как они воспользовались. Я говорю не о победе, а о мести: око за око, зуб за зуб - об этом!
- Мой отец ничего не говорил мне о фронте, когда я была там, сидела возле него. Когда ходила там через палаты, слышала, как другие - тоже лежачие, такие же тяжелые, как он, - говорили друг с другом о войне, а он ни слова! Спросила его теперешнюю жену, Зою, - я стала ее там звать Зоей, а она меня Ниной, как-то сразу, обоюдно так вышло, - почему отец ничего не рассказывает о войне, наверное, ему тяжело вспоминать, а она говорит: "Он же ничего не знает! Он же на ней всего полдня был! Они утром заняли окопы, а через несколько часов немцы стали обстреливать, и его ранило. Он же ничего не знает, ничего не может сказать..." И в этом было что-то такое ужасное для меня - что он, на всю остальную жизнь безнадежно искалеченный человек, даже войны-то не видел, - что я заплакала, когда это услышала. Хотя, в общем-то, какая разница, все равно... И наверное, так со многими, - помолчав, сказала она.
