- Конечно, со многими. Если в оборону попадают и сидят на одном месте, даже на переднем крае, все это не так быстро происходит. Сегодня одного ранят, завтра - другого, послезавтра - третьего... А если свежую, еще не бывшую на фронте часть сразу бросают в наступление, то, конечно, после нескольких часов войны и даже после первого ее часа многие обречены на госпиталя; уже везут их в обратном направлении... Может быть, вам позавчера показалось, что я слишком ядовито отозвался об этой актрисе с ее восторгами, - как она пушку за шнур дергала...
- Нет, мне не показалось. Я молчала, но я была с вами согласна.
- Упоение, наслаждение, восхищение - все это не те слова, не люблю словоблудия вокруг войны, - сказал Лопатин. - "До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага" - вот это действительно слова о войне, которые из войны вышли и на войну вернулись песней. И притом самоходом, без помощи радио. По радио какой-то мудрец убоялся их передавать: как бы солдат там, на фронте, не испугался, услышав, что ему до смерти четыре шага!..
- Василий Николаевич. - Она снова остановилась, и он понял, что она снова спросит что-то важное, она уже два раза так останавливалась, когда хотела спросить что-нибудь важное.
- Что?
- Я получила сегодня телеграмму от этой Зои. Пишет, что забрала отца к себе: "Новый год встретим вместе, дома".
- Значит, все-таки уговорила его, - сказал Лопатин.
- Значит, уговорила. Я с утра все думаю над этой телеграммой. Она пишет "вместе", а я знаю от него самого, что он не хочет жить вот так - без рук, без ног, без движения - всю остальную жизнь. Когда я была у него одна, без нее, он мне сказал: "Если б ты знала, как я хочу освободить ее от себя". Это он говорил не о том, чтобы остаться в госпитале, наверное, он и сам понимал, что она в конце концов возьмет его. Это он говорил о смерти, что хочет освободить ее от себя, то есть умереть. Как по-вашему - можно желать смерти близкому человеку?
- Если спрашиваете меня о себе, не знаю, - сказал Лопатин. - Если спрашиваете меня обо мне, я бы мог желать, если бы был убежден, что этот человек сам хочет смерти и не видит другого выхода. Но это ведь очень трудно до конца понять, хочет жить человек или не хочет; или ему это только кажется, и он сегодня говорит то, чего не скажет завтра. Мы привычно отказываем людям в праве умереть, когда им не хочется жить. Хочет человек жить или не хочет, мы все равно будем делать все, чтобы он жил.
Привыкли думать, что так это и должно быть, хотя иногда приходит в голову: на все ли случаи жизни это правило? На фронте я слышал много рассказов, в большинстве правдивых, о том, как люди, истерзанные тяжелыми ранами, обреченные, которые считают, что им все равно уже не жить, и не хотят мучиться, как они просят своих товарищей, грубо говоря, прикончить их, а если красивее, помочь расстаться с жизнью. Убить, прервать мучения.
И сам один раз своими ушами слышал такую просьбу. Так вот, делают это или не делают, но они никого не удивляют там, на войне, такие просьбы избавить человека от лишних часов или дней мучения. Ну, а если человек мучится не полсуток, а полгода или несколько лет? Не вижу ничего жестокого или неправедного в том, чтобы желать человеку исполнения его желаний.
Желать, чтоб умер, если он хочет умереть. А кроме того, - вы простите меня, речь идет о вашем отце, - но если задуматься над его словами, что он хочет освободить от себя эту женщину, за такими словами стоит многое: не только любовь к ней, но где-то еще и мысль о ней самой, которая при всей ее решимости жертвовать собой одновременно может и хотеть, чтобы он жил как можно дольше, и не хотеть этого. И он в своем положении не может не думать об этом.
- Я, когда уезжала оттуда, сказала ей, что у нас под Ташкентом тоже есть один такой госпиталь. Что, если перевезти отца сюда? Может быть, ей будет легче, если, кроме нее, не мама, а хотя бы я буду ходить к нему дежурить. Она грубо мне на это ответила. И я не осуждаю, она права. "Был здоровый и целый - не делилась им с вами. А теперь, когда остался без рук, без ног, - начну делиться? Что я, б...., что ли, - так и сказала про себя. - Я отняла его у вас, я и буду с ним горе мыкать". И все-таки взяла его к себе. А я вспоминаю, как он говорил мне, что не хочет жить, и хочу, чтобы было так, как он хочет.
Все это время она как остановилась, так и стояла, не двигаясь.
А теперь, спохватившись, потянула Лопатина за руку:
- Идемте. Когда у вас послезавтра уходит поезд?
- В одиннадцать пять.
- А какой вагон?
- Сейчас посмотрю.
Он расстегнул полушубок, достал из гимнастерки билет и чиркнул спичкой, прикрыв ее ладонью от ветра.
- Седьмой.
- Если мы до этого не увидимся, я приду вас проводить.
- Спасибо, - сказал Лопатин, подумав про себя, что его еще никогда не провожала на фронт женщина.
В начале войны он дважды уезжал на фронт, когда Ксения еще не была в эвакуации, но оба раза без проводов. В первый раз она была в таких растерзанных чувствах, что он не взял ее на вокзал, а велел дочери успокоить ее, хотя она потом говорила, наоборот, что осталась из-за дочери. А во второй раз она не провожала его, потому что они поссорились, - кто-то сказал ей, что он мог бы еще на день задержаться в Москве, но не задержался! И никакие другие женщины тоже никогда его не провожали. Эта будет первой за войну, если придет на вокзал.
Она вдруг остановилась возле какого-то дома.
- Василий Николаевич, я совсем обнаглела: хочу оставить вас ровно на пять минут... Надо занести в этот дом платье. Ничего не мерить - только отдать! Подождете меня, потопчетесь немножко?
- Конечно, потопчусь, - сказал он.
Она постучала в выходившее на улицу парадное, ей открыли, и она исчезла за дверью.
14
Засунув руки в карманы полушубка, Лопатин ходил взад и вперед перед парадным, в котором она скрылась, и думал о том, что же это? Все это? И ее приход туда, на студию, и эта прогулка по городу не под руку, а за руку? И то, как она сразу сказала, что не будет сегодня на Новом году, и то, как напросилась провожать к поезду? И самое главное, ее слова о том, как она хотела его видеть и вчера и сегодня? Слова, сказанные так, могли быть одним из двух: или чистой правдой, или самообманом, выдумкой - женщины умеют себе выдумывать несуществующее. Но она не казалась ему человеком, способным на самообман. А обманывать не себя, а его - зачем ей это? Чего ради? Оставалось поверить, что все это правда, что она хотела видеть его и вчера и сегодня, хотя поверить в это было почему-то трудно.
Он-то не обманывал себя! Он, топающий сейчас мимо подъезда, в котором она скрылась, он, в своем полушубке, ушанке, в очках, в сапогах, надетых на два шерстяных носка, он - такой, какой он есть, ходивший здесь взад и вперед, - был влюблен в эту женщину.
