Контакт с нами не прервался и после возвращения в Германию. Когда после освобождения из тюрьмы я впервые публично выступил в качестве свидетеля на судебном процессе в Мюнхене и был почти раздавлен напором журналистов, Морис не отходил от Андреа, как верный страж:. Во время моих процессов в Дюссельдорфе в последующие годы он доказывал свою верность не только присутствием в зале суда как журналист, но прежде всего своими активными действиями во Франции. Ему удалось получить от известных лиц заявления против уголовного преследования меня.
Я думаю, он был убежден в том, что мое мировоззрение, как и мировоззрение моих отца и брата, остались левыми. Он был левым так же, как и я, хотя наши политические позиции в прошлом значительно отличались. Солидарность была для него ценностью высшего порядка.
Поскольку в ходе наших бесед история моей жизни стояла на первом плане, я мало узнал о Морисе и его жизни. Только иногда, и то мимоходом, упоминал он о своих поездках в Чили, связях с алжирским освободительным движением, с палестинцами, своих контактах в Чехословакии в 1968 году и поездках в Польшу в беспокойные 1980-81-е годы. Вскоре я убедился, что я имею дело не просто с журналистом, жаждущим сенсаций и разоблачений, а прежде всего со страстно увлеченным, правда, иногда несколько анархичным и даже одержимым человеком. Будучи рядом с ним, я постоянно вспоминал Эгона Эрвина Киша. Морис всегда был в движении, хотел одновременно и сразу реализовать тысячу проектов и очень мало говорил о себе.
Во время нашей поездки в Париж после смерти Мориса, в беседах с Чарли, его братом, Бернардом, его давним другом, и Ивонной, его подругой, сопровождавших его в последней поездке на Кубу, в бистро и кафе квартала Лё Марэ мы узнали много нового о нем, чего не знали до того времени. Во время прежней поездки в Париж Морис сам провел нас по узеньким улочкам этой старой части города, показал нам так хорошо знакомую ему часть еврейского квартала, вывел нас на волшебную Вогезскую площадь и провел далее до площади Бастилии.
Морис родился в 1948 году в Париже. Ему и брату Чарли его отец, выходец из Польши, как и его брат, их дядя, представлялись героями. Оба они были коммунистами, дядя участвовал в гражданской войне в Испании в составе польской бригады имени Домбровского. Он погиб там во время боев.
Морис вспоминал, что он в возрасте шести или семи лет продавал на улицах вместе с отцом и другими коммунистами воскресное издание «Юманите». В юности он недолго был членом Коммунистического союза молодежи. По мнению Бернарда, его одногодка, они еще в гимназии в шестидесятые разошлись с коммунистами и сблизились с их ярыми противниками - троцкистами.
Для Мориса, который всегда был воинственным, коммунистическая партия был недостаточно революционной, он обвинял Советский Союз в отказе от идеи мировой революции. Это было время рок-н-ролла, борьбы за сексуальную свободу, прежде всего время демонстраций протеста против грязной войны американцев во Вьетнаме. Еще будучи студентом лицея имени Жака Декура, Морис основал первый комитет гимназистов в защиту Вьетнама. Он входил в группу молодежи, которая разгромила витрины компании «Америкен экспресс». Под влиянием популярного предводителя троцкистов Пабло (Мишеля Рапти) Морис стал членом и в возрасте двадцати лет одним из вожаков Альянса марксистов-революционеров и поэтому был исключен из коммунистической партии. Пабло стал советником Бен Беллы, предводителя восстания против французов и позднее первого премьера независимого Алжира. Отношения Мориса с алжирскими борцами за свободу стали логическим следствием. В гимназии Морис нередко высказывался за победу Фронта национального освобождения. Во время грандиозных демонстраций он нередко бывал в первой шеренге рядом с популярными тогда руководителями молодежного движения, такими, как Даниэль Кон-Бендит, Алэн Жейсмар или Жак Соважо. Конечно, его постоянно арестовывали - впереди маячили события 1968 года.
Еще в гимназии молодые люди учились конспирации, давали друг другу псевдонимы и основали Комитет действия гимназистов. Через эти комитеты, возникшие по всей Франции, Морис приобрел известность и стал одним из видных руководителей выступлений молодежи в те годы. Составной частью этих выступлений было требование школьных комитетов отменить казарменный характер гимназий.
И действительно, движение молодежи шестьдесят восьмого года изменило стиль жизни французской молодежи и, тем самым, всей Франции. С джинсами и длинными волосами пришло новое сознание. Много позже Морис говорил своему другу: «Если мы ничего больше и не добились, то совместное обучение девушек и юношей - наша заслуга».
Газета «Либерасьон», в которой позже работал Морис, писала в день его похорон: «6 мая 1968 года, когда левые студенты были заперты полицией в Сорбонне, именно выступление гимназистов в Латинском квартале привело к стихийному восстанию. Морис Нажман выдвинулся постепенно на роль представителя движения гимназистов. Блестящий оратор с хриплым голосом, всегда с сигаретой в руке, борец за свои идеи и, конечно же, застрельщик дискуссий на переговорах с правительством».
Морис с головой окунулся в водоворот политической борьбы. Журнал «Эвенман», в котором он тоже сотрудничал, пишет об этом: «Прочие ораторы отличались говорливостью, он же говорил с каким-то необузданным изяществом. Однако боязнь того, что мы пропустим следующую революцию, заставляла нас опаздывать на последний поезд метро… Когда начинали молиться каждой новой идее, от самоуправления до экологии, Морис Нажман был в гуще событий. Когда где-либо в мире возникало новое движение, он знал его цели, тенденции и закулисных руководителей. Пражская весна, партизаны Сальвадора, революционные левые Чили и КОР (Комитет самозащиты польских рабочих) не были для него тайной за семью печатями».
Позже Морис вышел из троцкистской организации, однако сохранил связи с прежними сподвижниками и вел с ними дискуссии. Он стал журналистом душой и телом. Именно так он участвовал в настоящей политике.
В схватках 1968 года и непосредственно после них думать о спокойной упорядоченной жизни, тем более о создании семьи, было невозможно. Морис жил с женщиной его взглядов, от этой связи родилась дочь Эсфирь, хотя он не хотел иметь ребенка. Заботиться о своей дочери он стал много позже, когда с любовью рассказывал нам о ней и советовался с Андреа, что ей подарить.
Тогда он далее не находил времени для посещения тяжело больного отца, лежавшего в больнице. В годы после смерти отца это наполняло его чувством вины, которую невозможно загладить.
