Письмо, посланное Дашковой императрице, резко контрастирует с образом силы, гордости и решительности, в котором она предстает в «Записках»: «Я себя и с моими младенцами повергаю к монаршим стопам вашим: воззрите, всемилостивейшая государыня, милосердым оком на плачущую вдову с двумя сиротами, прострите щедрую руку и спасите нас, несчастных, от падения в бедность»[226]. Она также решила покинуть Петербург как можно скорее, избегая тем самым огромных расходов, связанных с жизнью при дворе, поскольку окружавшие монарха придворные должны были тратить гигантские суммы, чтобы поддерживать свое положение в обществе. Когда у нее появились деньги, Дашкова купила меблированный дом на Фонтанке в слободе Семеновского полка и вскоре стала сдавать его внаем.
Все средства, которые Дашкова имела в своей жизни, она смогла приобрести и сохранить только благодаря собственным усилиям. Всегда практичная и прагматичная, она сводила расходы к минимуму, а ее стремление на всем экономить и бережливость — результат неуверенности и неопытности — создали ей репутацию скупой и скаредной. Екатерина называла ее скрягой, прячущей деньги[227]. Рассказывали, что по воскресеньям Дашкова часто обедала у своей сестры Марии, вышедшей замуж за Петра Бутурлина. Семейное предание утверждало, что Дашкова очень любила лимонад, поэтому рядом с ее тарелкой всегда клали большой лимон. В конце еды она клала совершенно выжатую лимонную кожуру в карман — для дальнейшего использования[228].
Дашковой стало ясно, что из-за финансовых проблем и направленных против нее придворных интриг она не может больше оставаться в столице, несмотря на протекцию Панина. Сэр Джордж Макартни писал по этому поводу: «Вы знаете, что г-н Панин считается всеми ее настоящим отцом, и в самом деле, несмотря на все ее причуды, он всегда смотрел на нее с родительской нежностью. Те, кто желал добра и ему, и его фаворитке, советовали ей покинуть Петербург; пока она оставалась в городе, он часто бывал с ней»[229].
Дашкова продала обеденный сервиз и драгоценности, чтобы выплатить горящие долги кредиторам. Хотя весенняя оттепель сделала дороги почти непроезжими, а переправы через реки опасными, Дашкова покинула столицу в марте 1765 года. Сэр Джордж Макартни описал ее прощальную встречу с Екатериной: «Княгиня Дашкова, которая жила здесь совершенной затворницей после смерти мужа, наконец, приняла решение покинуть столицу и уехать жить в Москву. Она отправилась вчера; но перед отъездом имела честь целовать руки императрице и получить формальное разрешение на отъезд; ее долго не допускали ко двору, но поскольку она теперь его покидала, возможно навсегда, Ее Величество по настоянию г-на Панина согласилась принять ее перед отъездом. Прием был такой, как она и должна была ожидать; он был холодным и нелюбезным; кажется, все довольны, что ее здесь больше нет»[230].
Летом 1765 года, в третью годовщину переворота, Екатерина послала подарки тридцати своим соратникам. Дашкова получила великолепный серебряный обеденный сервиз. Тем не менее она оставалась в немилости и вернулась в столицу только через три года на короткое время, чтобы испросить у императрицы разрешение уехать за границу. В Москве она узнала, что дом в Троицком, и прежде бывший в плачевном состоянии, окончательно развалился. Поэтому она приказала построить на скорую руку небольшое деревянное жилище, в котором прожила восемь месяцев. Оно стало ее убежищем, в котором, главным образом чтобы сэкономить и заплатить долги, она и оставалась вдали от блеска екатерининского двора. «Если бы до моего замужества мне сказали, — думала Дашкова, — что, воспитанная в роскоши и расточительстве, в свои 20 лет я буду отказывать себе во всем, кроме самой простой одежды, я бы не поверила» (83/91). Несмотря на жестокие анекдоты о ее скупости, Дашкова демонстрирует своим поведением скорее большую силу воли и характера, чем жадность. За пять лет она полностью расплатилась по долгам мужа.
Стараясь жить как можно более экономно и не получая никакой поддержки от своей богатой семьи, она чувствовала себя оскорбленной и огорченной поведением свекрови[231]. После смерти Михаила Дашкова их отношения ухудшились до того, что Анастасия Дашкова не обращала никакого внимания на бедственное положение своей невестки и двух внуков. Дом в Москве на Никитской улице она завещала «своей внучке Глебовой, и я, — пишет Дашкова, — оказалась в Москве без пристанища» (83/92)[232]. Тогда Дашкова в 1766 году купила у Николая Долгорукова участок на Никитской, в приходе церкви Вознесения, но дом там был в руинах и не годен для проживания. Так же, как и в Троицком, Дашкова построила рядом небольшое временное жилище, а позже выдающийся архитектор Василий Баженов при ее непосредственном участии построил на этом месте новый дом. Законченный в 1770-х, обновленный и расширенный в 1780 году, это был большой двухэтажный особняк с полуротондой главного фасада[233]. Дашкова все время вмешивалась в процесс строительства, и Семен в нелестных выражениях прокомментировал ее сотрудничество с Баженовым: «Моя сестра, которая думала, что имеет прекрасный вкус в художествах, вела себя очень странно и наверняка принуждала своего архитектора Баженова, навязывая ему свои идеи и не заботясь о том, соответствуют ли они замыслу архитектора»[234].
Ее удаление от царского двора продолжалось, и в результате Дашкова, вопреки своим надеждам, не принимала участие в политических, социальных и культурных событиях, изменявших Россию. В Петербурге официально открылась Академия художеств, а Екатерина II приобрела 225 работ европейских мастеров, положив тем самым начало коллекции Эрмитажа. Это было время перемен в России, когда Екатерина выдвигала свои политические идеи в «Наказе Комиссии о составлении проекта нового Уложения», хотя необходимые законодательные реформы так и не были завершены. Дидро вспоминал мысли Дашковой по поводу этих перемен: «Когда Екатерина задумала издать свод законов, она спросила совета у Дашковой, которая заметила: „Вы никогда не увидите окончания его, и в другое время я сказала бы вам причину; но и попытка великое дело; самый проект составит эпоху“»[235]. Поскольку ее игнорировали, Дашкова чувствовала себя посторонней. Глубоко разочарованная ситуацией в Петербурге, она с горечью писала Александру в Голландию, убеждая его не возвращаться в Россию, где людям с умом и талантами невозможно было применить свои силы, поскольку все зависело от воли императрицы[236].
