Этого одного уже было бы совершенно достаточно для того, чтобы глубоко возмутить Сорбонну, которая, конечно, верно оценила книгу Маргариты, увидев угрозу своему благополучию.
Маргарите некогда было думать о себе: она была всецело поглощена судьбой Ж. Русселя (арестованного во время волнений, возникших по поводу речи Н. Копа) и Ж. Кальвина (судимого парламентом). Речь, написанная Кальвином, была произнесена его другом, ректором Копом, 1 ноября 1533 года на ежегодном торжественном собрании университета. Она развивала учение об оправдании благодатью, задевала попутно теологов и схоластиков, именуемых «софистами». Коп был обвинен в ереси и бежал в Базель; его голова, живого или мертвого, была оценена в 300 экю. Кальвин бежал в Нерак к Маргарите.
Маргарита в который уже раз обратилась к брату. Желая лично убедиться, насколько справедливы обвинения, возводимые на Русселя, Франциск устроил диспут между Русселем и Бедой; последний был разбит по всем пунктам. Вскоре после этого Беда вместе с двумя товарищами за памфлет, направленный против короля, был обвинен в оскорблении величества и заключен в тюрьму, а потом отправлен в ссылку, где и кончил свои дни в 1537 году.
Франциск и Маргарита летом 1534 года обратились письменно к Меланхтону и пригласили его приехать в Париж, чтобы с местными богословами обсудить некоторые спорные вопросы. Меланхтон охотно откликнулся на призыв, но Сорбонна возмутилась этим проектом и, испугавшись того благоприятного впечатления, которое, по всей вероятности, произвел бы на короля немецкий реформатор, послала к Франциску депутацию с целью доказать ему: будет гораздо удобнее спорить письменно, а не устно; ей, Сорбонне, вообще не пристало дискутировать со схизматиками. Таким образом, приезд Меланхтона в Париж затянулся, и удобный для этого момент был пропущен навсегда.
В октябре 1534 года Франциск находился в Блуа. Выйдя утром из своей комнаты, он увидел приклеенное к дверям воззвание (плакард) антикатолического содержания. Гнев его был беспределен. Франциск усмотрел в этом не только средство религиозной борьбы, но и личное оскорбление: какие-то люди имели дерзость проникнуть в глубь его дворца, чуть не в его спальню, для того чтобы в грубых и непристойных выражениях глумиться над религией, к которой принадлежал он сам – «Христианнейший король»! Вскоре стало известно, что такие же плакарды вывешены были во многих местах.
Маршал Монморанси, два брата Гиза и жестокий фанатик кардинал де Турнон (Tournon) воспользовались гневом короля, поклявшегося жестоко наказать виновных, и еще подлили масла в огонь, уверив Франциска, что все это – начало анабаптистского движения,[70] что в столице очень много анабаптистов и что они собираются сжечь все церкви и разграбить Лувр. К негодованию на неслыханную дерзость смельчаков в душе короля прибавился еще слепой страх перед народным бунтом.
Было назначено денежное вознаграждение тем, кто выдаст виновных. К 10 ноября все тюрьмы переполнились и было уже подписано семь смертных приговоров. Тогда изобрели всякие приспособления для мучений казнимых. Их вешали, например, над кострами на блоках и затем медленно подымали и опускали в пламя. Гонения, начавшиеся в Париже, скоро распространились по всему королевству, и ужас охватил протестантов, которым некуда было бежать, кроме владений Маргариты или соседних протестантских государств. Пытки и казни продолжались полгода без перерыва.
Маргарите не удавалось на этот раз смягчить гнев брата. Франциск был беспощаден. 13 января 1535 года он издал эдикт об уничтожении всех типографий – как средств распространения ереси. Правда, вскоре он опомнился и сам приостановил (26 февраля) действие своего указа. 21 января в Париже совершилась грандиозная искупительная процессия, закончившаяся трапезой в епископском дворце, во время которой король возбужденно произнес речь о своей преданности единой католической церкви и поклялся пожертвовать своими собственными детьми, если окажется, что они заражены «лютеровой ересью». Торжество завершилось сожжением шести еретиков; присутствовали в качестве зрителей король с королевой, окруженные своими придворными. В то время это не казалось чем-то необычным. Как правило, вместе с еретиками сжигали и все их крамольные рукописи и книги. Вот почему (из-за отсутствия многих документов) теперь довольно трудно восстановить с точностью историю французских протестантов-мучеников.
«Много и других еретиков было сожжено в последующие дни, – рассказывает очевидец, – так что в Париже только и видны были что столбы, торчавшие в разных местах и пугавшие народ». Мужество, с которым умирали протестанты, предварительно измученные страшными пытками, возбуждало в толпе любопытных удивление и даже сочувствие.
Газета «Парижский обыватель» (Journal d'un bourgeois de Paris), говоря об ужасных карах, налагавшихся королем на лютеран, сообщала:
Сам папа написал ему, что хотя он, папа, и уверен в том, что король это делает из добрых побуждений, однако, когда Господь был на земле, то больше употреблял милосердие, нежели суровое правосудие, и что сожжение живого человека – ужасно жестокая казнь. Вот почему святой Отец просит и убеждает короля утишить свою строгость и рвение, и помиловать их…
Но увещания папы не сразу подействовали на Франциска. Чтобы достойно закончить «очищение» столицы и страны от ереси, 29 января 1535 года был издан эдикт, по которому те, кто принимал и укрывал у себя протестантов, приравнивался перед судом к ним самим, а всякий доносчик на еретика получал четверть его конфискованного имущества. Понятно, что последняя мера значительно увеличила число обвинений… Уже через несколько дней парламент потребовал к ответу 73 человека, в числе которых находился и Клеман Маро, который, едва узнав об этом, скрылся сначала в Беарн, а потом в Феррару.
К весне гонения на реформатов несколько поутихли. Король, подумав, что его действия могли произвести крайне неблагоприятное впечатление на союзников, немецких протестантских князей, принял меры, чтобы оправдаться в их глазах. Он сам написал им, что все казненные были бунтовщиками и анабаптистами, прикрывавшимися только именем Лютера; приказал выпустить всех немецких подданных и снова, обратившись к Меланхтону, пригласил его в Париж.
Несмотря на эти уступки в пользу протестантизма, можно сказать, что с этого времени (1534–1535 годы) началась черная полоса в истории французской Реформации: систематические и серьезные гонения, раскол между гуманистами и реформатами. Период, когда всякий ученый непременно оказывался более или менее протестантом, уже миновал. Теперь те гуманисты, которые даже и сочувствовали в душе новому религиозному движению, глубоко таили свои симпатии, боясь поплатиться за них жизнью и предпочитая пользоваться некоторыми из новшеств, внесенных протестантизмом, не отказываясь, однако, и от тех преимуществ, которые им давала прежняя система. Любя больше всего уединение и тишину своих рабочих кабинетов, они уже полагали, что должны существовать две религии: одна – для простого народа, другая – для философов, а последним так же мало годился протестантизм, как и католичество. В конце концов, они не поддержали ни реформированную, ни римскую церковь, но им принадлежит честь сохранения «сокровища свободной мысли».
