Усадив гостя на диван, а сам устроившись в глубоком кресле, Головнин обвел рукой кабинет, уставленный книгами и папками с документами, без папок они, растасованные веером, были разложены на письменном и шахматном столах, даже на стульях, рядом с подшивками старых газет.
– Вот так и живу, копаюсь в своем и государственном прошлом, пишу, размышляю, что и как было, пытаюсь предугадать, чем всё обернется. Ведь между прошлым, настоящим и будущим есть совершенно четкая причинно-следственная зависимость, которую и пытаюсь разглядеть путем сопоставления!
Он неожиданно вскочил, подбежал к письменному столу, открыл дверку левой тумбы и одну за другой вытащил две высокие стопки папок, перехваченных марлевым жгутом.
– Вот тут – бесценные документы и копии, собираемые и сортируемые мною почти сорок лет. Они касаются заслуг перед Отечеством Великого князя Константина Николаевича. В этой – о возрождении флота Российского, здесь – об освобождении крестьян от крепостной зависимости и о проведении земельной реформы. Есть еще одна папка, но пока незаполненная. В ней – записи бесед с Великим князем, заметки о благоприятных изменениях в других государственных сферах и учреждениях, которых касался его высокий ум… Константин Константинович был ошеломлен пиететом, с которым Александр Васильевич говорил о его отце, что свидетельствовало, нет, не о преклонении, а о какой-то невероятной, неистовой преданности Константину Николаевичу. О, как бы он сам хотел иметь когда-либо такого соратника!
– Россия как самодержавное государство будет процветать до тех пор, пока Государь будет собирать у трона прогрессивных и преданных Отечеству людей, не боящихся назревших перемен, поддерживать их. Покойный ваш дядюшка, император Александр II, царство ему небесное, верил Великому князю настолько, что прозорливо и смело утвердил проект реформы 1861 года, несмотря на то, что в Государственном совете за него проголосовало меньшинство. И вошел в историю как Царь-освободитель!
Старик вдруг отодвинул папки в сторону, положив одну на другую:
– Извините, увлекся, Константин Константинович! Совсем не собирался знакомить вас со своим домашним архивом. Поговорить с вами я хотел о Великом князе Константине Николаевиче не как о бывшем управляющим Флотом и Морским ведомством и бывшем председателе Государственного совета, а как о вашем отце… Если вы, конечно, склонны к такому разговору…
– Отчего же… Я, собственно, тоже хотел с вами посоветоваться по делу, очень беспокоящему меня. Вы знаете, как Пап? желал, чтобы кто-то из нас перенял его любовь к морю… Мои морские плавания вселили в Пап? надежду, однако у меня есть причина отказаться от морской службы, которую Пап?, уверен, не сочтет уважительной. А между тем я твердо решил поступить именно так, потому что вполне уверился, что психологически не совместим с морем, дальними походами и морскими бдениями на суше. Армия по мне куда больше. Но Пап? столько перенес, что я в затруднении окончательно сказать ему об этом…
– Значит, вы уверены, что отец вас не любит, а следовательно, не поймет. – Головнин взглядом остановил попытавшегося было возразить Константина Константиновича. – Вот об этом я и хотел поговорить, если позволите, Ваше Императорское Высочество, воспользовавшись преимуществом своего возраста, нежностью, которую питал и питаю к вашему отцу и вам, а также вашим довольно неожиданным желанием встретиться.
– Видите ли, Александр Васильевич, я никогда не задавался вопросом, любит ли Пап? меня, моих братьев и сестер, – после короткого молчания заговорил князь. – Благодаря Мама, отцовская любовь с тех пор, как я себя помню, была, что называется, вынесена за скобки наших, порой довольно сложных, отношений. Она как бы сама собой разумелась. Именно из любви к нам Пап? требовал повиновения, запрещал высказывать мнение, противоречащее собственному, и даже наказывал из любви. А что не проявлял особой нежности, так этому было объяснение: постоянно занят важными государственными делами…
Головнин внимательно слушал, и Константин Константинович чувствовал, что не удивит его тем, что скажет сейчас.
– И вот теперь, признаюсь, мне не так важно, любит ли Пап? меня и как он распределяет свои чувства между нами и внебрачными детьми, куда важнее для меня то, что я его люблю!
– Ну и слава Богу! Тогда вы обязательно поймете друг друга, потому что ваш батюшка безмерно любит вас, поверьте мне! Потеряв душевную связь с детьми в нежном возрасте, он так и не нашел сил и возможности объясниться с вами, когда вы стали взрослыми! И это он называет трагедией своей души…
Головнин встал и горестно развел руками:
– Я бы хотел обнять вас, Константин Константинович, но, увы, не дотянусь! Разрешите мне просто пожать вашу руку!
Они обменялись крепким рукопожатием. Великий князь был осторожен, чтобы не причинить боли маленькой руке Головнина. Прощаясь, старик торжественно произнес:
– Насколько мне известно, Ваше Императорское Высочество, скоро вы сможете провести довольно много времени в обществе вашего отца. Он намеревается посетить Венецию и рассчитывает на то, что вы станете его чичероне. Он так и сказал: «Костя у меня в душе поэт и художник…»
Вернувшись от Александра Васильевича Головнина, Константин встретился с Государем.
Разговор с Сашей, теперь царем Александром III, шел в маленьком кабинете в Гатчине. Они вспомнили поездку в Копенгаген, куда Саша, тогда Цесаревич, должен был прибыть на яхте «Царевна», а прибыл на частном пароходе.
И от волнения совсем не понял речь датского короля и сконфузился…
Александр всегда легко краснел и стеснялся. Этот великан и силач, который мог легко согнуть серебряный рубль, не любил многолюдства, визитов, августейших родственных посиделок. Казалось бы, когда человеку насладиться танцами, нарядами, вихрем веселья на балах, как не в молодости. Но и в молодости он не любил развлечений. И в преддверии их начинал вздыхать. Но куда денешься – двор Наследника после Императорского был вторым в строгой придворной иерархии. И в Аничковом дворце все должно было быть на высочайшем уровне.
Цесаревна Дагмара радовалась веселью. Миниатюрная, легкая, обаятельная, украшенная драгоценностями, она сама была украшением празднеств. Константин не сводил с нее глаз. Глубокая симпатия связывала их души. Однажды она подарила ему анютины глазки, он привез цветы с бала, засушил и спрятал на вечное хранение в свой дневник (и до сих пор, спустя более 125 лет, они там лежат).
Константин смотрел на Александра, который еще больше погрузнел, густые брови прикрывали его красивые глаза. Комната, в которой они говорили, была слишком мала для царя и как-то неудобна. Когда Александру это говорили, он усмехался: «Ничего, здесь хватит места для самого занятого человека России». Этот человек после погребения отца дал понять своим Манифестом, [25] что теперь многое подлежит изменению: методы управления, взгляды, сами сановники, дипломаты, чиновная челядь.
