— За что?
— Да как же вам не грешно было не сообщить об этом мне? Вам ведь не безызвестно, что я много лет занимаюсь Шекспиром и люблю его… Я бы по старой дружбе мог быть для вас очень полезен. Указал бы и посоветовал многое, что нужно для этой роли.
— Спасибо, генерал, но должен вам заметить раз навсегда, что в этом я никогда не нуждаюсь. Я привык работать сам, без посторонней помощи, чем и горжусь, — Пренебрежением дельными советами странно гордиться.
— Нет-с, не странно. Я дорожу сознанием, что своим положением я обязан единственно себе. То, чем я сделался теперь на сцене, безраздельно мое…
Генерал обиделся, но, сдерживаясь от полемики в чужом доме, он, усмехаясь и полушутя, спросил:
— Вот как вы относитесь к своим доброжелателям?! Не похвально!.. Чем же, позвольте узнать, вы сделались теперь на сцене?
— Да уж, конечно, гораздо больше того, чем вы надеетесь когда-нибудь быть! — не задумываясь отрезал Самойлов.
При рассказах о каких-нибудь происшествиях прежних лет, Самойлов, вспоминая композитора М. И. Глинку или знаменитого художника Карла Брюлова, с которыми он был, по его словам, очень дружен, не иначе называл их, как «Мишка Глинка» или «Карлушка Брюлов». Мартынова за глаза тоже постоянно именовал «Сашкой Мартыновым», а с П. С. Федоровым, несмотря на то, что с тех пор, как тот, сделавшись его начальником, не вел с ним прежней дружбы, он не переставал обращаться на ты, в особенности же при других.
Однажды Василий Васильевич, приехав на званый вечер, где в числе множества гостей находился и Федоров, радушно поздоровался со всеми присутствующими и, направляясь в другую комнату, вдруг точно только что замечает Павла Степановича, которому слегка кивает головой, и громко покровительственным тоном произносит:
— А! Павел!.. И ты здесь?.. Здравствуй, здравствуй, а я было тебя и не приметил.
Московского актера С. Б. Шумского Самойлов почему-то ненавидел и фамилию его всегда умышленно перепутывал, говоря:
— Как его там зовут? Шуйский… Шурский… или как там по другому, право не знаю…
Самойлов был большим мастером рисовать карикатуры, и многие из них были весьма злы, метки и остроумны.
В обществе он обыкновенно держал себя непринужденно, даже чрезвычайно свободно, и имел слабость обращаться запанибрата с важными, выдающимися людьми, впрочем не без того, что из-за этого часто попадал впросак.
Считая своим большим приятелем известного писателя графа В. А. Соллогуба, Василий Васильевич спрашивает его однажды на каком-то многолюдном вечере у знакомых:
— Скажи, пожалуйста, видел ты меня в «Старом барине?» Ты все ведь сбирался посмотреть?
— Как же, видел… видел, любезный друг!
— Ну, и что же ты скажешь?! Как ты меня нашел в этой роли?..
— Бесподобен… говорить нечего, что бесподобен… Одно только, почтеннейший… надо тебе заметить…
— Что такое? — удивился Самойлов, не допускавший критических суждений о своей персоне.
— Как же это ты, играя старого барина, не снял с пальца своего брильянтового перстня?.. Это тебе не простительно…
— Что за вздор! Зачем же мне было снимать перстень?
— А затем, мой друг, что старый барин никогда не носил, да и не стал бы носить на пальце таких крупных брильянтов. Это вульгарно…
Завязался горячий спор, и Самойлов между прочим сказал:
— Ты вздор городишь… Кому же и носить брильянты, как не барам?.. Я, слава Богу, на своем-то веку видывал бар и отлично знаю, что такое барин…
— Да, ты видывал, я об этом спорить не стану, — хладнокровно ответил ему Соллогуб, — а мне, все таки, лучше знать… я сам барин.
Василий Васильевич плохо знал французский язык, но очень любил, в особенности с иностранцами, объясняться именно по-французски, повторяя с апломбом какое-нибудь знакомое ему выражение или фразу.
Во время своего недолговременного пребывания заграницей, Самойлов встретился в Париже с балетмейстером М. И. Петипа, которого упросил проводить его в лучший магазин, где бы он мог накупить для подарков в Россию каких-нибудь изящных безделушек. Петипа любезно исполнил его просьбу.
— Что прикажете, мсье? — спрашивает Самойлова по-французски галантный приказчик.
— Quelque chose extraordinaire! — отвечает Василий Васильевич осматриваясь кругом.
Приказчик начинает показывать ему портсигары, спичечницы, табакерки, запонки, палки, ящики, зонтики, галстухи п пр., и пр, и пр. Однако, Самойлов не находил ничего подходящего и все время повторял одно и то же:
— Non, се n'est pas ca… quelque chose extraordinaire!..
В конце концов приказчик потерял терпение и вежливо с улыбкой сказал:
— Pardon, monsieur, vous voyez tous dans notre magazin… mais nous n'avons rien d'extraordinaire, dans ce moment, excepte vous, monsieur [14].
На сцене Самойлов был необычайно развязен. Никакой роли твердо никогда он не знал, не приучив себя к этому в начале своей артистической деятельности. Как бы ни была велика и ответственна роль, Василий Васильевич прочитывал ее не более пяти раз и являлся на первую же репетицию без тетради, но за то по обыкновению он и говорил то, чего вовсе не было в пьесе. Он с пафосом и с экспрессией произносил все, что Бог на душу положит, и при том, впрочем, так всегда удачно, что публика почти никогда не замечала его импровизаторских способностей. Его превосходная игра скрашивала все, и Василий Васильевич постоянно выходил победителем, а победителей, как известно, не судят. Горько плакались на него лишь драматурги, по словам которых почтенный артист уродовал их мысли. Самым главным винтиком театральной машины для Самойлова был суфлер, на которого им возлагались большие надежды, хотя, впрочем, на этого же несчастного мученика весьма часто Василий Васильевич совершенно несправедливо призывал громы небесные. Во всех своих погрешностях на сцене, происходивших по собственной вине, он вечно обвинял суфлера, упрекая его в неуменьи поддержать увлекающегося артиста.
Однажды, при исполнении в Мариинском театре комедии A. А. Потехина «Отрезанный ломоть», уселся я с Самойловым близ суфлерской будки и повел с ним сцену, в которой как оказалось, он был слишком не тверд. Почему-то на этот раз он плохо слышал суфлера, хотя тот выходил из себя, всеми силами стараясь угодить премьеру.
Самойлов ведет со мной свою речь, искоса поглядывая на суфлера и почти после каждого слова сердито покрикивая на него:
— Ну?.. Ну же?.. Ну?..
Суфлер еще более надрывается, а Самойлов, все-таки, ничего не может поймать из подаваемого им. Наконец, после слишком продолжительных понуканий, Василий Васильевич сбился с тона и шепотом проговорил мне, взглядом показывая на суфлера:
