Идем и видим: дымок над кустами. Подозрительно. Подкрадываемся тихонько со всех сторон. Так и есть: человек восемь греются у костра, по одежде не немцы, да и не полицаи, но с винтовками. Кто знает, что это за люди. Мало ли было провокаций! Осторожность необходима. Держа автомат на изготовку, я крикнул:
— Руки вверх!.. Клади оружие!.. Давай одного на переговоры!
Они переполошились — вскочили, оглядываются. Но, видимо, убеждаются, что перед ними свои, и не стреляют.
— Выходи старший!
Старший назвался лейтенантом Сутужко. Раненный в начале войны, он оказался в окружении вместе с несколькими бойцами из своего взвода. Они скрывались в Таранковичской пуще, а когда командир поправился, стали искать партизан. И вот наконец нашли… К нашему отряду прибавилось еще двенадцать человек.
Тяжело приходилось нам в это время. Снегу выпало много, вьюги заметали дорогу, на санях и то едва проедешь, а мы — все пешком да пешком. Лошадей еще не было в Ковалевичском отряде. И ведь партизану не по всякой дороге можно пройти: многие деревни надо огибать стороной, утопая в сугробах. Иной раз до того устанешь за ночь, что под утро и ноги не несут. Зайдешь отдохнуть в какую-нибудь хату, перекусишь немного, сядешь прямо на пол у печки — и вот вместе с теплом наплывает на тебя непреодолимая дрема. Голова сама так и клонится, и этот деревянный твердый пол кажется лучше самого мягкого пуховика. Так бы вот и вытянулся… Но едва забудешься, хозяйка осторожно трогает за плечо:
— Вставайце!.. Вставайце, соколики!.. Уже петухи пияют!
И ты встаешь, неимоверным усилием воли расправляя плечи.
— Спасибо, хозяйка! До свиданья.
И снова идешь на мороз, в бесконечные заваленные снегом леса. И сам понимаешь, что хозяйка не может иначе: утро близится, а утром обычно появляются немцы и полицаи. Вдруг застанут! За связь с партизанами, за малейшее подозрение в этой связи убьют и ее, и всю семью и хату сожгут. Фашисты становятся все беспощаднее в своих зверствах.
И ты уходишь…
Значит, надо отдыхать в лесу или идти на базу. Как она была необходима нам в эти дни — настоящий партизанский дом!
Там дожидается тебя горячая печь, нары, на которые можно лечь и уснуть, пахнущий дымком партизанский суп.
…А в каком-нибудь километре от базы поселился филин-пугач, и почти всю ночь над лесом висело его глухое протяжное «у-гу-гу-гууу». Других этот крик пугает, недаром зовут эту птицу пугачом и ругают лешим, но для нас вопли филина связаны были с теплом, с домом, с отдыхом. Бывало, версты за три услышишь далекое «у-гу-гу» и сразу приободришься.
— Кричит наш «лесной спутник», — радостно скажет Перевышко. — Он у нас как маяк.
Действительно, в одну из метельных ночей наш филин почему-то замолчал, и мы чуть было не заблудились. Куда идти? Где дорога? Сугробы… Сугробы… Сосны, облепленные снегом, белые бугры и белые поляны — все показалось незнакомым. Никакой компас не поможет в такую ночь… А мы уж и так выбились из сил и, кажется, начали кружить. Не знаю, куда зашли бы, если бы вдруг не донесся до нас призыв «лесного спутника».
— Проснулся голубчик!.. Пошли, ребята, теперь никакая метель не страшна.
Филин тоже, должно быть, привык к нам. Сколько раз мы проходили мимо него, сколько раз грелись у костра рядом с его дуплом!.. Наверное, он таращил на нас из темноты свои желтые круглые глаза, и в конце концов наше появление перестало его беспокоить: он и встречал, и провожал нас тем же «у-гу-гу!». Но когда по соседству появлялся кто-нибудь чужой, вопли его становились глуше, отрывистей, страшней. «Уууу!.. ууу»! — пугач поднимал тревогу. Так по крайней мере нам казалось.
* * *
Одиннадцатого марта, преодолев все немецкие строгости, сошлись и съехались в Липовец представители подпольных организаций. Один будто бы отправился навестить родных, другой — на базар, третий еще какую-нибудь причину нашел: надо было обманывать подозрительность немцев. Собралось человек семнадцать.
На совещании я зачитал приказ Бати о выводе в лес советского актива. Никаких отсрочек нельзя было допускать. Из Лепеля нам сообщили, что фашисты уже составили списки «подозрительных»; одним из них в ближайшее время угрожал расстрел, другим — лагеря для военнопленных. Захватчики решили сразу уничтожить наши резервы — всех, кто может весной по «черной тропе» уйти в партизаны. И мы должны были во что бы то ни стало опередить врагов и спасти друзей.
Все время наш отряд пополнялся за счет местных жителей. Все больше и больше людей уходило в лес от фашистских насилий. А теперь пришла пора поднимать на борьбу всех, способных носить оружие, — и колхозников, и рабочих, и интеллигенцию. У них тут и дом, и семья, и, конечно, им трудно бросить все это, но выбора нет. Положение было такое, что некоторые из участников совещания не рискнули даже вернуться домой, потому что их ждал там арест. Соломонов и Колос ушли вместе с нами в лагерь. А Садовский, бывший председатель Гилянского сельсовета, хотя и вернулся к себе домой в Сорочино и даже прожил там несколько дней, но спасся от немцев только случайно.
Заканчивая последние приготовления к выходу в лес, он занимался в то же время своими хозяйственными и домашними работами. И вот однажды, сгребая солому во дворе, увидел, что через улицу к его хате направляются несколько немцев. Нетрудно было догадаться, что им нужно. Недолго думая, Садовский бросил грабли и прямиком побежал через огороды к лесу. Враги заметили его и начали стрелять, но Садовский благополучно скрылся. Жене его несколько позднее тоже удалось бежать из села. А Садовский собрал и привел к нам свою подпольную группу, 13 человек, среди которых были Тамуров, Насекин, Терешков и другие.
Самой сильной, да, пожалуй, и самой активной, была подпольная группа Чашницкого района. Во главе ее сначала стоял Соломонов, коммунист, опытный партийный работник, оставленный в тылу врага для организации борьбы с захватчиками. В начале осени его арестовали. Бургомистр Сорока и комендант полиции Тесленок хотели состряпать на него «дело», но никаких «улик» найти не могли — Соломонов был достаточно осторожен. Вызываемые свидетели не подтверждали обвинений, да и обвинения-то, очевидно, были еще не вполне ясны самим обвинителям. К тому же и фашистские прихвостни вроде Кулешова заступились за Соломонова и даже предложили взять его на поруки. Делалось это, конечно, из шкурных соображений, и позднее тот же Кулешов хвалился этим, как своей неоспоримой заслугой. Некоторое время в одной камере с Соломоновым сидел Лужин, известный нам впоследствии как старший полицай Гилянской волости. Может быть, он тогда только начинал свою карьеру, а может быть, его «подсадили» к Соломонову как испытанного уже провокатора. Как бы то ни было, его тоже допрашивали, и, возвращаясь после допросов с синяками, он жаловался на те же пытки, которым подвергался и Соломонов. Он был очень разговорчив; сочувствуя и требуя сочувствия, напрашивался на откровенность. Но Соломонов и с ним был осторожен, не проговорился, не выдал себя. В конце концов поручительство Кулешова и подобных ему было принято: Соломонова выпустили, но установили за ним строгий надзор и обязали безвыездно жить в Чашниках и регулярно регистрироваться в комендатуре.
