Александровича. Я спросила, есть ли у него ордер на это. Он вытащил бумагу, подписанную Урицким. Великий князь пошел одеваться и собирать чемодан. Я в мгновение ока была готова: шляпа, пальто, в руке саквояж. Главный посмотрел на меня:
– Вы свободны, но, если хотите сопровождать вашего мужа, можете поехать с ним.
Я не соизволила ответить. Девочки повисли на шее у отца, и их маленькие хрупкие тельца сотрясались от рыданий. Мой дорогой муж гладил их по кудрявым головкам и с трудом скрывал овладевшее им волнение. Наконец мы сели в авто, привезшее главаря бандитов. Ночь была теплой и темной. С нами сел солдат. Остальные расположились на крыльце дома, и мы услышали шум выбиваемых из бутылок пробок…
В машине произошла обычная сцена. Солдат, некто Р., поклялся в верности и сказал, что его заставили силой. Позже я узнала, что, мучаясь угрызениями совести, он покончил с собой, выстрелив себе в голову. К дворцу великой княгини Марии Павловны Старшей мы подъехали в половине пятого утра. Начинало светать; мы вышли из машины, и нас впустили в бывшую комнату консьержки, где оставили одних. Великий князь был покорен.
– Наше счастье закончилось, – сказал он. – Не знаю, сколько мне осталось жить, но благодарю тебя от всей души, от всего моего любящего тебя сердца, изо всех сил за эти двадцать пять лет счастья. Позаботься о девочках, это твой долг и мое желание…
Его голос дрожал от волнения. Я не могла произнести ни слова. Я взяла своими руками его дорогую руку и, плача, стала благоговейно целовать…
Мы оставались одни до шести часов утра. Начинавшийся день обещал стать прекрасным. Мы вышли в сад, где прошло столько прекрасных праздников и милых ужинов. Все было запущено и в беспорядке. Скамейки поломаны, ступеньки крыльца крошились. Тропинки заросли сорняками. Всюду царили уныние и печаль. Повсюду стояли плохо одетые, неопрятные часовые. Мы вернулись в прихожую, и я захотела поговорить с тем, кто нас привез. Красногвардеец с винтовкой на плече и с чайником в руке взялся выполнить мое поручение. Тут же прибежал Р.
– Вы ведь знаете, что я свободна, не так ли, – сказала я ему, – неизвестно, сколько времени нас тут продержат. Мой муж голоден. Я вернусь домой и принесу ему завтрак.
Он согласился и выдал мне пропуск.
Я со всех сил побежала в коттедж, где нашла все перевернутым вверх дном. Девочки, рыдая, бросились ко мне. Я, как могла, успокоила их, говоря, что папа проголодался, что я пришла за завтраком для него, что буду с ним столько, сколько возможно, и что сообщу им известия о нем, как только смогу. Мы быстро приготовили два термоса с кофе с молоком (кофе одолжил камердинер) и печенье, которое удалось спрятать. Бандиты ушли в пять часов, выпив перед этим украденное вино. Слуга по прозвищу Борода, еще служивший у нас, но тоже начинавший наглеть, вызвался сопровождать меня и донести провизию. Я успокоилась, только когда увидела, как мой дорогой муж завтракает. В девять часов прибыл реквизированный автомобиль. Начальник ночной банды, совершенно пьяный, приказал нам садиться в него. Потом исчез в доме, и мы больше трех четвертей часа прождали его перед крыльцом.
Шофер авто, повернувшись к великому князю, сказал:
– Вас повезут в Петроград, в ЧК. По дороге хорошенько стукните кулаком эту пьяную скотину, и я увезу вас далеко.
– А потом? – спросил великий князь, опасавшийся провокаторов.
– Потом, – ответил тот, – я увезу вас так далеко, что сам черт не найдет.
Этот совершенно незнакомый человек, возможно, был искренен, но это могло оказаться ловушкой, на которые большевики были большими мастерами. А кроме того, девочки остались одни, по этим причинам великий князь прекратил разговор. Наконец пьяница вернулся; он сел рядом с шофером, сразу заснул, и его тело моталось во все стороны. Не было ничего легче выбросить его наружу, но что дальше? Я подумала, что великий князь поступил правильно, не приняв предложение шофера. Я полагала, что после допроса в ЧК его освободят, потому что он не был ни в чем виноват; я надеялась, что мы в тот же день вернемся в Царское; я была абсолютно искренна, когда убеждала в этом девочек.
Всю дорогу мы держались за руки, и я внимательно слушала то, что мне советовал муж. Мы разговаривали на французском, чтобы скот, качавшийся на переднем сиденье, ничего не понял. Великий князь попросил меня написать шведскому королю Густаву IV; большевики, нашедшие в Стокгольме легкий рынок для сбыта награбленного ими, очень внимательно прислушивались ко всему исходившему из этой страны. Генерал Брандстрём, шведский посланник в Петрограде, согласился передать это письмо, и я знаю, что оно дошло по назначению; но в первую очередь великий князь с большой нежностью говорил со мной о наших девочках. Они были для него главным предметом беспокойства, его основной заботой.
– Пообещай, – сказал он мне, – что, если меня не станет, ты и Владимир (и Владимир!) будете жить только для них. Я знаю, любимая, какой тяжелой будет без меня твоя жизнь, которую ты посвятила всю без остатка мне; но обещай мне жить ради детей до того дня, когда Бог соединит нас.
Я, плача, умоляла его выбросить из головы столь черные мысли.
– Мне понадобятся все присутствие духа, все мужество, – говорила я ему, – не отнимай их у меня, милый, говоря о своей смерти. Ты знаешь, что ты и дети, вы вся моя жизнь…
На Гороховую, дом 2, мы приехали около одиннадцати. Сначала нас отвели на четвертый этаж, где некто вроде следователя, рабочий-слесарь, подверг великого князя первому допросу. Потом нас заставили пройти в другую комнату, где человек чуть менее грубого вида начал задавать вопросы.
– Угодно ли вам сказать мне, на каком основании нас подвергают этим страданиям? – спросила я.
Он кашлянул в кулак и сказал:
– Как вам известно, гражданка, времена бурные, тревожные, мы опасаемся за свою жизнь.
Смутившись своим ответом, он велел нам спуститься на третий этаж, где провел нас в большую комнату, в прошлом бальную залу, и сразу ушел. Я смотрела по сторонам: вдоль стен на скамейках и стульях сидели самые разные люди. Было много крестьян и солдат с большими мешками, схваченных при продаже или покупке продовольствия, что было строжайше запрещено коммунистическим правительством. Было несколько офицеров, в том числе один знакомый, который встал и с удивленным видом приветствовал нас. Были очень элегантно одетые женщины и девушки, бледные и смущенные. На лицах у всех отпечатались усталость и тревога.
