Михаилу, видевшему умирающих от голода людей, которые сочли бы за великое чудо, если бы кто-то предложил им засохшей селедки и пшенной каши, рассказ Шкловского не очень понравился.
— Вы спросите — зачем мы делали это? Чтобы понять действительность, надо ее остранить. — Заметив на лицах слушателей некоторое недоумение, Виктор Борисович снисходительно пояснил — «Остранить» — от слова «странный». Проза, поэзия есть искусство остранения. Целью искусства является не приближение значения образа к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание «виденья» его, а не «узнавания». Мало сказать: «Подлец человек!», надобно это почувствовать — желательно на личном опыте. Мы сталкиваемся с остранением еще в сказках, былинах и народных песнях, особенно при изображении эротических объектов. Сюда относится изображение половых частей в виде замка и ключа, в виде приборов для тканья, лука и стрелы, кольца и свайки, как в былине о Ставре.
Публика оживилась. Пахнуло новизной. О половом вопросе любил поговорить и Осип Максимович — но без упоминания каких-либо былин, да и вообще русской литературы для Брика как бы не существовало: у его героев и фамилии-то были подчеркнуто нерусские — товарищ Сандраров, товарищ Бауэр, товарищ Тарк, Велярский. А Шкловский достал из видавшего виды портфеля и положил перед собой на стол книги с непривычно звучавшими в последние годы названиями: «Великорусские сказки Пермской губернии», «Русские заветные сказки» Афанасьева… Вдохновленный произведенным эффектом, он продолжал, смакуя:
— Совершенно ясен прием остранения в широко распространенном образе-мотиве эротической прозы, в которой медведь и другие животные, или черт… — тут Шкловский чему-то улыбнулся и непонятно пояснил: —… это другая мотивировка неузнавания… не узнают человека. Вот сказка про мужика, который опалил бок медведю, сломал сороке ногу, а пауку — большой мухе — воткнул в задницу палку. «Паук полетел и сел на то же дерево, где сорока и медведь. Сидят все трое. Приходит к мужу жена, приносит в поле обед. Пообедал муж с женой на чистом воздухе, стал валить ее на пол. Увидал это медведь и говорит сороке с пауком: «Батюшки! Мужик опять ково-то хочет пежить». — Сорока говорит: «Нет, кому-то ноги хотит ломать». Паук: «Нет, палку в задницу кому-то хотит воткнуть».
Все уже хохотали, не скрываясь, как смеются от скабрезных анекдотов. Шкловский лишь иезуитски улыбался сморщенным беззубым ртом.
— На «неузнавании» основаны многие «заветные сказки» Афанасьева. Они, кстати, так и не изданы в России, даже после революции. Это издание, — Шкловский показал книжку, — женевское, на русском языке. Возьмем сказку «Стыдливая барыня». Она основана на неназывании предмета своим именем, на игре в неузнавание. Молодая барыня взяла к себе лакея с условием, чтобы он не говорил ничего похабного. Вот едут они с ним в деревню и видят, как вдоль дороги спаривается разная живность — свиньи, лошади, куры и так далее. Барыня каждый раз спрашивает, что это такое. Молодец отвечает: жеребец свой табун оглядывает, бык попихивает корову на свежую травку, петух курицу от дождя закрывает… Приехали к реке, барыня задумала купаться, позвала с собой лакея. Молодец разделся, а барыня спрашивает: «А у тебя это что такое висит?» — «Это конь называется». — «А что, он у тебя пьет?» — «Пьет, сударыня; нельзя ли попоить в вашем колодце?» — «Ну, пусти его…» Вот тут-то он натешился; насилу оба из воды вылезли.
Никто уже не смеялся, каждый думал: «Он что — издевается?»
От всего занятия в голове у Михаила осталась одна мысль, с которой Виктор Борисович и начал свою поразительную лекцию: «Подлец человек!»
В следующую среду на Воздвиженку пришел Брик, а с ним — Лиля Юрьевна. Она молча, положив ногу на ногу, сидела рядом с Осиком, курила и поглядывала на студийцев, на Михаила своими черными, горящими, глубоко запавшими глазами. Когда она прощалась за руку с Михаилом, то вложила в его ладонь записочку, написанную ясным гимназическим почерком: «Станичник! Почему Вы к нам не заходите? Приходите завтра вечером, у меня будет что-то вроде приема. Познакомитесь с интересными, нужными для литератора людьми. Л. Ю.».
Женского общества Михаил не знал давно, с того самого времени, как уехал с Дона, а тут еще Шкловский со своими срамными, вызывающими прилив дурной крови лекциями… Когда сегодня она сунула ему записочку, он почувствовал себя жеребцом-лакеем из гадкой сказочки, которую смаковал Шкловский. «Это конь называется». А Лиля Юрьевна — стало быть, «стыдливая барыня». «Ну, пусти его…» А в самом деле — почему бы не пустить? Сама ведь набивается…
Гэпэушница? Ну и хрен с ней, что гэпэушница. Вася предупредил — и шабаш, спасибо. Что он с ней, откровенничать собирается? «Красный казак» — и вся история. «Прием» его немного смущает. О чем ему там говорить, что толку в этих «нужных людях», если написал он всего один маленький рассказец? Разве что себя показать да на людей посмотреть? И то…
На следующий день Михаил почистился, залатал все прорехи на штанах и гимнастерке, отгладил их утюгом, одолженным у супруги Александра Павловича, и, как стемнело, отправился в Водопьяный. Парадная дверь особняка по обычаю того времени была заколочена, и поднимался он по неосвещенной черной лестнице. Добравшись до площадки между третьим и четвертым этажами, Михаил услышал сверху музыку, громкие голоса, звон бокалов. Он решил, перед тем как позвонить Брикам, покурить для храбрости. К тому времени Михаил уже завел себе трубку, купленную на первую зарплату в артели каменщиков. Он на ощупь набил ее махоркой, зажег спичку и поднес ее было к трубке, как вдруг боковым зрением, цепенея, увидел, что совсем рядом с ним на узкой площадке стоит какой-то здоровенный человек. Михаила враз прошибла холодная испарина. На него страшными глазами глядел… Маяковский, якобы уехавший куда-то. Лицо его показалось Михаилу мокрым. Слезы?! Пламя лизнуло пальцы, он, зашипев, бросил спичку и немного пришел в себя.
— 3-здравствуйте… — сказал он.
Маяковский издал горлом какой-то звук.
— Я вот… за книжкой пришел… Осип Максимович… Лиля Юрьевна… обещали («Ну же — чья книжка, вспоминай!»)… книжка Якобсона…
Михаил замолчал. Маяковский тоже молчал. Они стояли в темноте друг против друга. Михаил сделал над собой героическое усилие и продолжил:
— Но у них… у вас, — с испугом поправился он, — теперь гости, не до меня, наверное. Я лучше пойду.
Маяковский по-прежнему молчал, дышал через рот. Михаил нащупал ногой ступеньку, ведущую вниз, и стал, держась за перила, спускаться.
«Что все это значило?» — думал он, вылетев на улицу. А может быть, этот Маяковский сумасшедший? Едва ли… Михаил видел его лицо секунду-другую, пока горела спичка, но в нем было не безумие, а что-то другое. Вот только что? Страдание… боль… Тут простая мысль пришла ему в голову, что Маяковский ревновал Лилю Юрьевну к ее гостям, в том числе и к нему. И никуда он не уезжал — у них с Лилей Юрьевной, видимо, размолвка, которой она, судя по всему, мало огорчена, а вот Маяковский — наоборот… Скорее всего, он стоит там в темноте, чтобы узнать, кто же из мужчин у нее останется после «приема». И тогда-то он, наверное, явится, как пушкинский Командор. А может быть, и не явится, а наоборот, будет стоять до утра, страшно глядя в темноту… Скажите, пожалуйста, такая пигалица эта Лиля, а мужики вокруг нее водят хоровод, как кобели вокруг суки! И что в ней такого? Ну, смотрит эдак по-блядски… В постели, наверное, — огонь: худущие, они такие… Но совершенно очевидно, что не это в ней главное, а нечто жутковатое и одновременно влекущее, как в панночке из гоголевского «Вия»…
