чем, я для себя прошу, – ответил он. – Ты приносишь удачу. Ты поможешь мне ее убедить.
В этот момент мать открыла дверь гостиной. – А, Рахман, – кажется, она была довольна его видеть. – Что вы тут делаете?
– Меня прислал Ахмад-хан, – ответил Рахман. – Я только что от него. Хорошо, что вы не видели, что сегодня творилось на улицах. – Мать расплылась в улыбке, а Рахман пошел за ней в гостиную, не выпуская мою руку, хотя я уже начала вырываться.
– Хороший кофе решит все проблемы, – с улыбкой проговорила мать.
– Моя дорогая Незхат-ханум, – начал он, усевшись в кресло, – грядут темные времена. Ваш муж – смелый человек… – Заметив неодобрение на лице матери, он добавил: – …но бестолковый семьянин. Я вам сочувствую. На твоей матери вся семья держится, – он повернулся ко мне. – Что бы вы без нее делали?
Старательно игнорируя Рахмана, я опустила голову и отчаянно попыталась сосредоточиться на своей книжке. Он повернулся с тем же вопросом к тете Мине, но та, видимо, не собиралась его терпеть, пробормотала, что уже опаздывает, быстро попрощалась и улизнула.
– Он не может позвонить, – объяснил Рахман, – потому что телефонные линии прослушиваются. Очень много раненых. Клерикалы хорошо подготовились. Это были не стихийные бунты, дорогая Незхат-ханум; кто-то все тщательно организовал. У клерикалов свои отряды дружинников, орудующих ножами и дубинками. Они устроили много поджогов. У них свои люди на базаре, в народе. Сотни мужчин в белых одеждах вышли из Варамина и идут в сторону Тегерана. Они штурмовали полицейский участок Варамина; военные готовятся встретить их с оружием. Я хочу, чтобы вы знали: ваш муж в безопасности, – загадочно добавил он, – но только пока. Сколько раз мы с вами просили его уйти в отставку?
Мать буркнула, что вообще не хотела, чтобы он становился мэром.
– Да, именно это я ему сегодня и сказал. Повсюду опасность, Незхат-ханум; я вижу опасность.
Мать протянула мне чашку кофе и покачала головой. – Вы увидели опасность в Книге? – спросила она, имея в виду Коран, при помощи которого с Рахманом якобы общались высшие силы.
– Да, Книга подсказала, а еще я говорил со знающими людьми. Слава богу, хоть у одного человека в семье голова на месте. Вот буквально сегодня я сказал вашему мужу, что по крайней мере у вас хватило ума не баллотироваться в парламент.
Мать ядовито на него посмотрела, а я навострила уши.
– Я тут ни при чем, – холодно проговорила она. – Я родилась в семье политиков. Мой отец избирался в парламент и проиграл; его так называемые друзья его предали. Мой муж… мой муж Саифи, – запинаясь, уточнила она, – был сыном премьер-министра. Я вращалась в обществе доктора Миллспо и ему подобных с тех пор, как… – она запнулась и продолжила: – …с тех пор, как мне было девятнадцать лет. Я могла бы стать врачом, но теперь это невозможно.
– Знаю, знаю, – кивнул он. – Но мы живем в опасное время. Вы нужны нам, поверьте, Незхатханум. Ваш муж не принадлежит ни к какой группировке. Он сам по себе.
– А я, по-вашему, вечно должна расплачиваться за его ошибки? – негодующе произнесла она и чуть тише добавила: – Вы узнали о том, о чем я вас просила? – Они оба повернулись ко мне; мне уже очень хотелось узнать, о чем пойдет речь дальше, но я притворилась, что читаю книгу. – Ази, – сказала мать, – нам с господином Рахманом нужно поговорить наедине.
– Я никому не мешаю, – ответила я, но поняла, что у меня нет выбора и я должна уйти. Я взяла книгу и, нарочно медленно шаркая ногами, обошла кресло господина Рахмана и вышла, оставив дверь открытой.
Когда отец вернулся – это случилось около десяти вечера, – мы так устали, будто сами были участниками событий того дня. Я страшно волновалась, но очень старалась, чтобы мать ничего не заметила. Время от времени я подходила к двери и выглядывала на улицу; пила кофе со всеми, кто к нам заходил. Когда отец наконец вошел в гостиную, Рахман с укором произнес:
– Что-то долго вы, Ахмад-хан. Ваша бедная жена чуть с ума не сошла от тревоги. – «Бедная жена» смерила отца каменным взором, будто тот только что вернулся с гулянки с любовницами, не предупредив, что задержится и не придет к ужину.
Уговоры ни к чему не привели, и тем летом мать все-таки избиралась в парламент вместе с пятью другими кандидатками. Осенью 1963 года она вступила в должность. Родители решили отправить меня в элитную и очень модную Международную школу в Женеве – заведение, заставившее меня с тоской вспоминать невзрачный серый Ланкастер и насмешки моих британских друзей. В день бунтов, 5 июня 1963 года, на отца завели дело в иранской разведке. В деле говорилось, что он сотрудничал с оппозицией и религиозными деятелями, выступавшими против шаха. Тогда мы еще не знали, как эти несколько страниц личного дела повлияют на нашу жизнь, и помыслить не могли, как сильно та вскоре изменится.
Часть третья. Отец в тюрьме
Бывает – заглотила боль
Все бытие до дна,
Но бездну она спрячет под собой,
Чтоб память перешла [10].
Эмили Дикинсон
Глава 14. Обычный преступник
В декабре 1963 года меня вызвали с урока истории и отвели в кабинет директора; тот мрачно сообщил, что мой отец в тюрьме. Это передали по швейцарскому радио.
– В Иране революция? – спросила я. Другой причины для его ареста я не находила, хотя мы всегда беспокоились, что случится нечто подобное.
А ведь все шло так хорошо. Всю осень до меня доходили хвалебные отчеты о том, как отец принимал различных глав государств. Три недели назад я видела разворот на две полосы в «Пари Матч»: отец стоял рядом с генералом де Голлем. Других высокопоставленных лиц на фотографии не было, даже шаха. Отец понравился де Голлю, вероятно, из-за приветственной речи, которую он произнес на чистом французском с отсылками к французской литературе. Де Голль наградил отца орденом Почетного Легиона. Когда я взволнованно упомянула об этой фотографии в телефонном разговоре с отцом, тот ответил: «Рано радоваться; мне это еще припомнят».
В женевской школе мы вели уединенный образ жизни. У меня не было возможности читать персидские газеты, а контакт с внешним миром ограничивался визитами родственников и друзей, проходившими под надзором. Я позвонила матери и расспросила ее об аресте; та заверила меня, что это слухи, а отец
