Можно было идти. Я взглянул на майора, и он кивнул — теперь можно.
Их нет. Они растворились в развалинах Фридриховки. Населенный пункт стал каменной поляной. Она вся — могила. Сколько их там? Наверное, шестьдесят два, помноженное на три, а то и на четыре, — вот сколько там наших и немцев. Сейчас туда с обеих сторон начнут подтягивать новые силы. Из размазанных в грязи тылов. Они все, и наши и вражьи, чуть-чуть задержались в пути. А теперь подтянутся, подойдут, оклемаются и вступят в бой. Словно тут до них ничего и не было… Новые наши, конечно, пресекут окаянного противника (теперь все это знают!) и потом решат, что победили врага они. Будут думать, что приказы и салюты — это все в их честь! Воображать, что победные марши гремят им во славу! Живые наденут на гимнастерки новые ордена. А гибель тех шестидесяти двух мальчишек была вроде прелюдии к бою — разминкой, бравурным вступлением. Поверх них легли еще и еще, в два, а то и в три слоя… Представить всего этого теперь нельзя… Они — все шестьдесят два — так самозабвенно сражались. Им нужно было только одно— одолеть очень сильного врага и выстоять. Всем, всем до одного! У них была одна награда — сам бой, без символов. А их орденами были слезы непостижимого гвардии подполковника Ефимова. Уж от кого, от кого, а от Ефимова они этого не ждали.
Как мы взяли Подволочийск
— Командиром боевой группы назначаю гвардии старшего лейтенанта Гамбурцева, — сказал комбат Беклемишев.
А больше и назначать некого — все в разгоне.
— Собрать подчистую!
Всех так всех. Адъютант старший[3] Курнешов исполнил приказ в точности: собрал тридцать семь автоматчиков, тех, кто был в деревне Волчковцы к этому моменту, с поваром, помощником повара, писарем штаба и двумя санинструкторами. Сам тоже снарядился полностью, но комбат сказал ему:
— Не надо. Останетесь со мной. — А Гамбурцеву приказал: — Переправиться по мосткам на тот берег речушки. Захватить весь откос. Постарайтесь зацепиться за Сахарный завод. Наша цель— каменные строения. И там держаться — ждать подкрепления.
Обычная разведка боем с надеждой на успех и развитие.
— А откуда там мостки возьмутся, товарищ гвардии майор? — спросил Гамбурцев.
— Мостки соорудят нам сапёры, — ответил комбат. — Обещали.
Всё звучало вроде бы солидно, как приказ на операцию. «Но ведь это будет мясорубка, — подумал Гамбурцев. — Немцы пятые сутки держатся на этом рубеже. Пятые сутки!..»
Командира корпуса уже с треском сняли и нового назначили… Да что там корпус — вся танковая армия застопорилась. Нас остановили здесь эсесовские подвижные батальоны, власовские роты, и везде, куда ни сунься, их подпирают новые тяжелые танки «тигр». Мы оказались не только без артиллерии: ни одной противотанковой гранаты в батальоне — ни одной. И взять негде — кругом грязь по колено, хлябь под завязку. А в той грязи все десять танков нашего разведбата: или уже сожжены, или увязли и буксуют где-то позади…
Сам Гамбурцев не новичок — двадцать два года отроду, не мальчишка, повоевал предостаточно. Исполняет обязанности командира роты, в основном делает то, что приказывают. Но всегда как-нибудь не так, чуть-чуть по-своему и с каким-то вывертом…
Ну, натура такая, отсюда и неприятности…
Санинструктор Тося Прожерина пошла с ними сама. Никто ей не приказывал — так получилось, долго объяснять. Вообще никто никогда не замечал, как она собиралась, как шла, как приходила. Вспоминали о ней только когда появлялись раненые. Кричали: «Тося!» — и она тут как тут.
Мостки сапёры соорудили из деревенских плетней и заборов, шаткие, небрежные, наступишь — подтапливаются. Но соорудили всё-таки! Никто не верил, что успеют, думали, переходить вброд придётся. А ведь паводок — река вспухла, течение несёт… После брода, сами догадывайтесь, как бежать под огнём противника, да ещё в гору. И неизвестно — обсыхать будешь на этом свете или на том.
В вечерних сумерках все переправились на ту сторону и в полной тишине едва не добрались до каменных строений, но не тут-то было. Враг ждал и огнём прижал всех к земле, из-за большого сарая вышел тяжелый танк. Это был первый «тигр», с которым наши столкнулись лоб в лоб! Залегли. А танк промял гусеницами бугор, с двух снарядов разбил драгоценные мостки и начал стрелять в упор — снаряда на одного человека не жалеет; автоматчики, как блохи, скачут с места на место, из укрытия в укрытие. Противотанковых-то — ни одной, даже подвиг перед смертью совершить нет возможности. Тут и дураку ясно: надо отходить. Сейчас же. А то некому будет…
Послышался крик:
— «Тося!.. Тосенька!..» — это ранило ефрейтора Шмакова, он звал на помощь.
Немцы накрыли бугор миномётным огнём, да так плотно — ни вздохнуть, ни охнуть.
Гамбурцев успел крикнуть Тосе:
— Лежать!.. Пережди!.. Слышишь?
А она хочет вскочить… огонь не даёт… Она второй раз, да опять её прижало к земле… Тогда она одёрнула юбчонку, посмотрела по сторонам, словно извинилась, вскочила — и рывком… Перевязала ефрейтора, только хотела подняться — снаряд… Га-ак!!
— Сначала показалось, насмерть, — рассказывал Гамбурцев. — Потом пригляделся, Шмаков убит, а Тося шевелится. Успел дать команду: «Отходить по двое!» — а Тосю себе в пару наметил. Я ближе всех к ней был. Только в этот момент «тигр» наперерез пошёл, и за ним— автоматчики. Дальше всё колесом завертелось: эсесовцы окапываются между мной и Тосей… Чую — хана!.. Рассказываю вот долго, а там всё в секунду пролетело: «Захватят Тоську, да ещё раненую — что будет?!» Пистолет у меня за пазухой… Я прицелился и выстрелил… — вот так прямо и сказал — Немцы хотят меня живьём взять. Лезут — каша! Расстрелял всё, до последнего патрона. Эта самая труба мне попалась, — он широко развёл обмотанные руки, — бетонная, с проломом. Для сточных вод, наверное. Что от сахарного завода к речке идёт. Воды в ней — Ниагара… Кипит! Нырнул туда — считай кранты… Нет— протащило через всю трубу и выкинуло. Прямо в болото… Выбрался через речку на берег — ободрало, как в шкуродёрне, весь в кровище, а живой…
Он сам пришёл в деревню — его переодели, обмотали бинтами, дали спирту… Не раненый же — так, поцарапанный.
Мы знали, что комбат его недолюбливает. За шалавость. Было такое. Знал и он сам, но это его мало заботило. Так уж получалось, что совали его во все дыры, а он оттуда неизменно выбирался с незначительными повреждениями. Был безотказный — никогда не сопротивлялся, на задания шел легко. И вокруг него собрались всё какие-то чудики: безотказные, но странноватые… Это он говаривал: «Лучше всего в тылу у противника — никто в тебя не стреляет и никто тобой не командует. Курева и жратвы на той стороне всегда больше, чем на нашей; спирт у меня свой, я ихнего не пью. Принципиально».
