А что касается зайцев, то в конце зимы на опушке, где-нибудь около тальников, у молодого осинника или поваленной ветром старой осины, они учиняют при лунном свете игры и свадьбы с бешеной скачкой, с прыжками друг через друга. Утром, если пороша не скрыла свидетельства заячьих радостей, видишь сильными лапами утрамбованный снег, орешки помета, на колючках – белые прядки пуха. Опушка леса для зайцев – все равно что околица у деревни для человека. Корма – кормами, но кто возьмется утверждать, что заячье сердце не бьется от радости в лунную ночь на этой волшебной границе света и тени – лесной опушке.
На опушках кормятся и любят просто так посидеть на березах тетерева. И не только тетерева. У птиц, я заметил, есть ритуал прощания с солнцем. Каждый знает, как волнует человека момент, когда солнце у вечернего горизонта краснеет, становится странно большим, дымится и вот-вот мигнет на прощание глазом. Момент ухода светила волновал, надо думать, и наших далеких предков, рождал в первобытной их голове множество мыслей и чувств. И мы, появляясь на свет, имеем наследство тысячелетнее – щемящее чувство радости и тревоги при виде заходящего солнца. «Красно солнышко», «Заря моя вечерняя…» – во скольких песнях запечатлено это вечернее волнение, ощущение красоты и таинства мира. Любопытно, что днем шествие солнца по небу принимается нами без особых эмоций. А вот окрашенная пурпуром граница дня и ночи заставляет нас задумчиво стоять у окна, заставляет замедлить шаги, притихнуть, если мы даже очень спешим, в дороге.
Что-то похожее на закате солнца переживают, наверное, и птицы. Я много раз наблюдал: шум-гам в лесу, но вот зарумянились шишки на елках, заиграли красные отблески на верхушках берез, и лес затихает. Чуть позже, когда сумрак из-под полога леса поднимется кверху, звуки возобновятся. Переговариваясь, птицы будут устраиваться на ночлег. Но в момент, когда лучами заката освещены верхушки деревьев, птицы стихают и сидят в вышине неподвижно – прощаются с солнцем. Я это много раз наблюдал. А однажды, проходя по холму в стороне от знакомой опушки, был остановлен заходом солнца. Закат был огненный, а солнце большое и кроткое. Глядеть на него можно было даже через бинокль. Размышляя – с кем разделяю радость вечернего света? – я навел стекла на лесную опушку и поразился. Там и сям на верхушках деревьев, головою на запад, недвижно, молчаливо, торжественно сидели вороны, два канюка, голуби, сойки, сороки, дрозды. Заснять всех собравшихся на опушку проводить солнце было нельзя. Но на листке блокнота я спешно зарисовал все, что видел в бинокль. И сейчас, разглядывая листок с торопливым карандашным наброском, я до малейших подробностей вспоминаю тот вечер, свое волненье и птиц, прилетевших к опушке молчаливо проститься с солнцем.
Той опушкой, выходящей к шоссе с направлением на Калугу, я возвращался не менее сотни раз, в разное время года, в разное время дня, но чаще всего это был вечер. Я помню, кто и как готовится к ночи. Вороны после заката летят с окраины леса в город, сороки, напротив, после промысла в деревнях собираются в лес и ночуют большой компанией. Я видел мерцающий стайный сорочий полет, слышал, как, покрякивая («все спокойно!»), сороки устраиваются в густом плотном ельнике. Проходя на опушке в более позднее время и желая проверить, на месте ль завсегдатаи ночлежки, я ударял по дереву посошком, и сейчас же в сумерках начинался невообразимый сорочий гвалт, настоящая паника перепуганных птиц. На той же опушке в непролазном молодом ельнике спали обычно дрозды.
Зимой у окраин леса на репейниках держатся стаи щеглов, на рябинах и на терновнике – свиристели. Вылетают из заснеженной части полущить семена конского щавеля снегири. И уже много лет на этой опушке я веду занятные игры с ушастыми совами. Днем эти птицы хоронятся в чаще, как будто их нет. Но смолкнет после заката щебет дневных обитателей леса, наступает час сов. Иногда я сажусь специально дождаться этого часа.
На земле уже сумрак. Густеет синева неба, но на нем еще хорошо видно силуэт бесшумно пролетающей птицы. Совы из лесной глубины собираются на опушке у края пшеничного поля и сидят, готовые к ночной охоте. В этот момент попищи мышью, и вот она, таинственная ночная птица с широкими мягкими крыльями. Она, разумеется, видит тебя и все же делает разворот, услышав желанные звуки, бесшумно скользит в трех метрах от твоей головы, улетает, но возвращается снова.
Иногда я эту игру усложняю. Ложусь под низким пологом на опушке растущей ели и там притворяюсь мышью, сопровождая писк еще и легким шуршанием листьев. Однажды осенью эта игра привлекла целый выводок молодых сов – шесть штук! Писк и легкое шевеление пальцев в опавших листьях заставили сов каруселью носиться в воздухе друг за другом. Атакуя, они опускались к земле и взмывали кверху у самой моей ладони. Минут десять продолжалась эта игра. Губы мои от подражания мыши одеревенели. Озадаченные совы сели передохнуть на голый ольховый куст в трех метрах от скрывавшей меня хвои. Это было похоже на сказку. Полдюжины крупных птиц, навострив уши, силуэтами темнели на угасающем небе – коллективно решали, возможно, первую в жизни загадку: что за странная мышь там под елкой? Я снова пискнул, но, видно, не очень искусно – три птицы слетели и скрылись, но три опять начали летать и снижаться. Возможно, они понимали, что вовсе не мышь схоронилась под елкой, но очень уж сладки совиному сердцу вечерние писки и шорохи на опушке. Они играли с этими звуками, как котенок играет с клубочком пряжи…
Геологи знают: на границе двух сред (в данном случае леса и поля) жизнь всегда гуще, разнообразней, подвижней. И растения, и животные на подобных размытых границах взаимно проникающей территории лучше используют свет и тепло, легче находят корм и убежище, а возможно, так же, как мы, звери и птицы находят и радость побыть на околице леса и поля.
На опушку ранее, чем в другие места, приходит осень. Но и весну замечаешь в первую очередь тут. В лесу еще сумрачно и морозно, а на опушке возле деревьев в снегу уже ямы. Уже видишь тут вдавленный солнцем в снега недавно слетевший дубовый листок. Тут раньше, чем в чаще, рассыпают березы свои семена. И это ль не чудо – в воздухе минус пять, но вереница лыжников скользит вдоль опушки, раздевшись по пояс! В чистом поле было бы зябко от ветра, в лесу прохладно без солнца, а тут хорошо – тихо и уже припекает. Да ведь и время, опушка простилась уже с февралем.
Фото автора. 1 марта 1983 г.
«Ко мне вошел воробей…»
Окно в природу
Николай Семенович Тихонов как-то сказал, что он «прожил несколько жизней». Он имел основание так сказать. Четыре войны… Большие странствия по земле… Большая литературная жизнь… Блокадный Ленинград… Жадный интерес к людям, и следствие этого – множество друзей… Громадная многообразная общественная работа… Стихи… Ненасытный, почти детский интерес ко всему сущему на земле…
С любовью к природе, с пытливым интересом ко всем ее проявлениям Тихонов, как, наверное, все поэты, родился. Во времена молодости воображение его (читайте – стихи!) волновали величественные явления на земле: водопады, сияние снегов на горах, жара пустынь, кипение речек в ущельях. Это все отвечало романтической душе поэта. Все интересное на земле Николай Семенович хотел видеть и много увидел. Он исходил пешком весь Кавказ, Среднюю Азию, побывал на всех континентах (жадно расспрашивал об Антарктиде – «не удалось побывать»). Он был странником очарованным, любознательным, страстным. Уже с седой головой неутомимо продолжал он «обследовать землю». А когда пришло время утихомириться, в последние свои годы вдруг открыл для себя еще один «континент» – клочок земли, лесную дачу под Москвой, в Переделкине.
Дача как дача. Но сколько, оказывается, всего интересного можно тут обнаружить! Звонит однажды Николай Семенович: «Приезжайте… Мы вчера видели тут орла, который землю копал…» При встрече, расспросив хорошенько об орле-землекопе, я сказал, что это был осоед. Николай Семенович, мне показалось, даже чуть огорчился, что загадка разрешалась так просто.
Уголок леса у дома Тихоновых был чем-то привлекателен для зверей и для птиц. Их тут подкармливали. Но, возможно, звери и птицы чувствуют к себе расположение и появляются там, где хотят их видеть и не обидят.
На даче Тихоновых у кормушки белки устраивали озорную возню с дятлом, ворона водила странную дружбу с котом, ежи собирались большой компанией есть гречневую кашу. «Семь ежей уселись вокруг каши и начали свой пир, не торопясь. Это было прелюбопытное зрелище. Они сидели и пожирали кашу, чавкая и облизываясь. Ежи – дед и бабка ели отдельно. Если приближался кто-нибудь помоложе, они фыркали и делали вид, что хотят уколоть… Поев, вернее, очистив поднос от каши, они долго этот поднос облизывали и, довольные, дружной толпой удалились».
