В отеле “Челси”, номер 204. 1970
Когда мы спускались на лифте к выходу, менеджер “Фабрики” Фред Хьюз заговорил со мной свысока:
– О-о-о, волосы как у Джоан Баэз. Народные песни поете?
Мне нравилась Джоан Баэз, но эта фраза меня почему-то уязвила. Роберт взял меня за руку.
– Просто не обращай на него внимания, – сказал он.
У меня испортилось настроение. Бывают ночи, когда в голове бесконечно вертится то, что нас раздражает. Слова Хьюза гудели у меня в ушах. “Ну и хрен с ним”, – сказала я себе, но меня бесило, что он не воспринял меня всерьез. Я посмотрелась в зеркало над раковиной. И сообразила, что не меняла прическу со школьных лет. Уселась на пол, разложила вокруг себя музыкальные журналы – у меня их было немного, но кое-что имелось. Обычно я покупала журналы ради новых фото Боба Дилана, но сегодня разыскивала другого. Я вырезала все снимки с Китом Ричардсом, какие попались. Рассмотрела. Взяла в руки ножницы. Так я прорубила сквозь джунгли путь из эпохи фолк-рока в новые времена: ножницами вместо мачете. Потом вымыла голову в туалете на этаже, высушила. Почувствовала какое-то освобождение.
Вернувшись домой, Роберт удивился, но остался доволен моей стрижкой.
– Что за дух в тебя вселился? – спросил он. Я молча пожала плечами. Когда же мы пошли к “Максу”, моя стрижка произвела фурор. Я ушам своим не верила: из-за такой мелочи столько разговоров? Я была все та же, но мой социальный статус внезапно вырос. Стрижка под Кита Ричардса притягивала ко мне собеседников, как магнит. Мне вспомнились мои одноклассницы. Мечтали стать певицами, а сделались парикмахершами. Я ни к той, ни к другой профессии не стремилась, но в последующие несколько недель много кого постригла, да еще и спела на сцене “Ля МаМы”.
У “Макса” кто-то спросил, не андрогин ли я. Я спросила, что это такое.
– Ну, знаешь, как Мик Джаггер.
Я рассудила, что андрогин – это круто. Предположила, что андрогин – значит одновременно урод и красавец. Всего лишь стрижка – а я чудесным образом проснулась андрогином.
Внезапно передо мной открылись широкие перспективы. Джеки Кертис попросила меня сыграть в ее пьесе “Роковая женщина”. Я без проблем заменила мальчика, который играл партнера Пенни Аркад – с пулеметной скоростью выпаливала реплики типа “Она была оторви да брось, и он ее оторвал, а потом бросил”.
“Ля МаМа” была одним из первых экспериментальных театров – разряда не просто “офф-Бродвей”, а “офф-офф-офф” и еще несколько “оффов”. В педагогическом колледже я играла в любительских постановках – Федру в “Ипполите” Еврипида, мадам Дюбонне в “Поклоннике”[82]. Играть на сцене мне нравилось, но зубрить текст и штукатурить лицо толстым слоем театрального грима я ненавидела. Авангардный театр оставался мне почти непонятен, но я решила, что поработать с Джеки и ее труппой будет занятно. Джеки взяла меня в спектакль без проб, и я сама не понимала, во что вляпалась.
* * *
Я сидела в вестибюле и старательно притворялась, что вовсе не дожидаюсь Роберта. Когда он исчезал в лабиринте своего мира жиголо, у меня душа была не на месте. В голову ничего не шло. Я сидела в своем обычном кресле, уткнувшись в свою оранжевую тетрадку с циклом стихов памяти Брайана Джонса. Я была одета в стиле фильма “Песня юга”[83]: соломенная шляпа, куртка “с плеча Братца Кролика”, рабочие ботинки и высоко подвернутые брюки. Билась над несколькими строчками – все теми же, пока меня не отвлек странно знакомый голос:
– Чем занимаемся, милочка?
Я подняла глаза: незнакомое лицо, идеальные темные очки.
– Пишу.
– Вы поэт?
– Может быть.
Я заерзала в кресле, напуская на себя безразличный вид, словно и не узнала этого человека. Но его ни с кем нельзя было перепутать: манера растягивать слова, нахальная улыбка… Я прекрасно понимала, кто передо мной, – человек из “Не оглядывайся”[84]. Второй герой. Бобби Ньювирт, миротворец-подстрекатель, альтер-эго Боба Дилана. Он был художник, автор-исполнитель песен и рисковый человек. Ему доверяли свои секреты многие из великих умов и музыкантов его поколения – поколения, которое опережало мое всего на один такт.
Я тщательно постаралась скрыть благоговейный трепет. Настолько тщательно, что встала, молча кивнула и, не прощаясь, направилась к двери. Он окликнул меня:
– Эй, а где это вы обучились такой походке?
Я обернулась:
– По “Не оглядывайся”.
Он рассмеялся и пригласил меня в “Эль-Кихоте” выпить текилы. Я вообще-то не пила, но постеснялась ударить в грязь лицом и одну рюмку осушила – правда, без соли и лимона. Общаться с Ньювиртом было легко: мы поболтали обо всем на свете, от Хэнка Уильямса до абстрактного экспрессионизма. Похоже, я вызвала у него симпатию. Он взял у меня из рук тетрадку, полистал. И видимо, счел, что я не безнадежна. Спросил:
– А песни писать не думали?
Я не знала, что ответить.
– Чтобы к нашей следующей встрече песня была, – сказал он, когда мы выходили из бара. И на этом простился.
Когда он ушел, я поклялась себе, что напишу для него песню. Ради смеха я придумывала тексты для Мэтью, и для Гарри сочинила несколько песенок в аппалачском стиле, но не принимала эти опыты всерьез. Зато теперь я получила настоящее задание от человека, ради которого стоит поработать.
Роберт вернулся поздно. Он обиделся и слегка рассердился оттого, что я выпивала с каким-то посторонним мужчиной. Но на следующее утро я ему заявила: если моим творчеством заинтересовался человек уровня Боба Ньювирта, это обнадеживает. Роберт согласился со мной.
– А вдруг именно он уговорит тебя петь? Но никогда не забывай, кто первый сказал, что ты должна петь.
Роберту всегда нравился мой голос. Когда мы жили в Бруклине, он просил спеть ему колыбельную для успокоения нервов, и я пела ему песни из репертуара Пиаф и баллады из сборника Чайлда[85].
– Да не хочу я петь. Я хочу просто писать для него песни. Я хочу быть поэтом, а не певицей.
– Ты можешь быть и поэтом и певицей сразу, – сказал он.
Почти весь день в Роберте чувствовалась внутренняя борьба, он впадал то в нежность, то в уныние. Я видела: в нем что-то вызревает, но Роберт не желал обсуждать эту тему.
А потом между нами повисла зловещая тишина, которая не рассеивалась несколько дней. Роберт много спал; проснувшись, просил, чтобы я почитала ему мои стихи, особенно посвященные ему. Сначала я заподозрила, что его обидели. Но затем, вслушиваясь в его долгое молчание, задумалась над другой гипотезой: уж не появился ли в его жизни кто-то еще?
Его безмолвие я восприняла как знамение. Что ж, такое происходило с нами не впервые. Мы ничего не обсуждали, но я понемногу внутренне готовилась к неизбежным переменам. Мы все еще оставались любовниками, и нам обоим, думаю, было нелегко обсудить все открытым текстом. Роберт, как это ни парадоксально, словно бы хотел притянуть меня еще ближе к себе. Наверно, это было сближение перед разрывом: так настоящий джентльмен дарит своей любовнице драгоценности, прежде чем объявить, что между ними все кончено.
