Впрочем, наблюдательные французы позднее наградили его несколько двусмысленным прозвищем – «Debonnaire», что обычно переводится на русский язык как «Добродушный», но скорее соответствует другому значению этого слова – «Равнодушный» или даже «Слабодушный», поскольку суть здесь была не столько в «доброте», сколько в «безразличии» и «безволии».
Дело в том, что под импозантной внешностью императора скрывался довольно робкий дух. Людовик отнюдь не обладал несгибаемой волей отца, ему недоставало твердости и решительности, а чрезмерные сомнения в правильности совершенных поступков приводили к постоянной рефлексии и к подчинению воле того, кто в данный момент находился в фаворе. Все это, правда, обнаружилось далеко не сразу, приоткрываясь постепенно, и в полной мере стало очевидным лишь много лет спустя. Поначалу же все казалось совершенно иным: подкупала проникнутость Людовика идеями Карла и твердость в стремлении воплотить его государственно-теократические идеалы. Не подлежит сомнению, что длительное воздействие авторитарной воли Карла оставило в податливой душе Людовика глубокий след: мысль о «Граде Божием» на первых порах заметно превалировала в его мыслях и действиях. Вслед за наведением порядка во дворце он собирался навести такой же порядок и в стране, причем главным проводником подобной политики должна была стать, естественно, церковь. Поэтому-то она и была в центре постоянных забот нового императора – в этом отношении Людовик продолжал линию своего отца. Разница состояла лишь в том, что если Карл, придававший громадное значение церкви, держал ее в руках, то сын его, едва переняв правление, сам оказался в руках церкви.
Первый шаг в этом направлении был сделан еще осенью 816 года. Несмотря на официальную коронацию, проведенную за пять лет до этого по воле Карла, Людовик решил повторить ее с еще большей торжественностью, словно нуждаясь в более прочном духовном узаконении своих неоспоримых прав. С этой целью был специально приглашен папа Стефан ГУ, который, несмотря на преклонные годы, не уклонился от далекого путешествия и, прибыв в Реймс, торжественно помазал на царство Людовика и его супругу Ирмингарду. Рассчитывая этим актом закрепить свое положение, Людовик создавал, сам того не ведая, опасный прецедент на будущее, вручая судьбу каждого нового царствования в руки римского первосвященника.
Одновременно с этим прежние советники Карла – Адалард, Вала и другие – постепенно стали отходить в тень, а затем и вовсе сошли с политической сцены. Их место заняли исключительно прелаты и монахи, которыми окружил себя благочестивый государь. Главные роли в политике стали играть священник Элиза-хар, Агобард, архиепископ Лиона, и, в особенности, Бенедикт Аннианский, выдвинувшийся еще в конце прошлого царствования.
Учредив крайне строгий монастырский устав, впервые примененный им у себя, в Лангедоке, Бенедикт организовал неподалеку от Ахена образцовую монашескую общину, прославившуюся аскетическим образом жизни, усердием в молитвах и каждодневным физическим трудом. Этот устав создатель его стремился внедрить повсюду, что нашло поддержку у Людовика, который поставил Бенедикта во главе монастырей всей страны. Деятельность «нового апостола» столкнулась, правда, со значительными трудностями, поскольку далеко не все «братья Христовы» пошли ему навстречу; в авангарде недовольных оказалось могущественное духовенство Сен-Дени, не испытывавшее желания перетруждать себя ночными бдениями и изнурительной физической работой. Однако Бенедикт, при полной поддержке императора, успешно ломал подобные настроения. По его инициативе созывались частые соборы, вырабатывавшие генеральные положения для унификации и регламентации монастырской жизни, которая должна была стать моделью и для светского общества.
Единство – вот что отныне больше всего заботило и волновало как императора, так и его духовное окружение.
Деятельно пропагандировал единство и Агобард, один из тех, для кого прочность веры воплощалась в монолитности народов империи. Монарху всячески внушалось, что он уже не «собиратель земель», подобный предшественникам, а «августейший император», правящий империей не как личной собственностью, а как паствой, уполномоченный высшим промыслом во благо строительства «Града Божия».
Все это, разумеется, было не ново, и Людовика не требовалось особенно поучать, ибо он и без того был пропитан подобными идеями; но вскоре обнаружилось, что идеи приходят в резкое столкновение с жизненными обстоятельствами и примирить одно с другим очень трудно.
Вспомним, в какое положение попал Карл в 806 году, когда ему пришлось делить империю между тремя сыновьями; из этой ситуации он, правда, благополучно вышел, но лишь потому, что двое из троих умерли при его жизни и вследствие этого раздел не потребовался – Людовик беспрепятственно унаследовал всю империю. Но теперь сам Людовик попал в точно такое же положение, в каком оказался его великий отец в 806 году: у него от королевы Ирмингарды также было трое сыновей – Лотарь, Пипин и Людовик. Как в этих условиях можно было сохранить единство империи?
Проблема выглядела весьма серьезной. Ее обсуждали долго и всесторонне, ей был целиком посвящен ахенский сейм лета 817 года. И наконец, после горячих споров приняли компромиссное решение, зафиксированное в документе, получившем название «Ordinatio imperil». Термин этот в необходимом контексте перевести на русский язык не так-то просто. Слово «ordinatio» имеет ряд значений, но главные из них – «организация», «учреждение», «упорядочение»; нам представляется в данном случае наиболее адекватным понятие «обустройство». По существу это как бы конституция империи, определяющая ее статус и особенности. Само название документа говорит о его целенаправленности: речь будет идти якобы не о разделе, а о чем-то совершенно противоположном – о совершенствовании структуры империи, ее реорганизации, более целесообразном устройстве. В преамбуле «Ordinatio» сказано прямо: «Ни нам, ни нашим праведным советникам (подчеркнем эти слова – они ясно говорят, чьей подсказкой руководствовался император! – А.Л.) не представляется возможным из любви к нашим детям разрушать единство империи, которое Бог сохраняет нам во благо. Мы не хотели бы также нанести ущерб святой церкви и подорвать ее могущество, на котором покоятся права всех королевств». Но в действительности, вопреки всем этим заверениям, речь идет именно о разделе, и весь словесный антураж ставит целью лишь ослабить силу удара. Ибо, бесспорно, это был удар по единству империи, которое так долго и так усиленно прокламировалось, удар по партии, на которую до сих пор опирался Людовик, начало внутреннего разлада, ступив на путь которого, слабый монарх уже не сможет с него больше сойти. Освященный всей деятельностью великого Карла принцип: «один Бог, одна Церковь, одна Империя» отныне нарушался, и нарушался бесповоротно.
