Вечеринка состоялась в канун Рождества. В день Рождества у нас было два представления. Колорадо-Спрингс находится довольно высоко, и через неделю пребывание на высоте стало нас очень утомлять. После энергичного цыганского чардаша из «Амариллы» мы просто задыхались. Но мы наслаждались нашим праздником, и, безусловно, это Рождество было больше расцвечено красками, чем прошлое, которое мы отмечали где-то на корабле, вышедшем из Рангуна.
Вскоре мы прибыли в Сан-Франциско, и я тотчас же отправился в японский квартал, где попытался сторговаться на танцевальные веера. Но самым значительным событием моего пребывания там стала находка новой японской учительницы, мадам Ясао Кинейя, принадлежавшей к еще одной известной династии Кабуки. За несколько недель до того, как мы достигли Западного побережья, Павлова часто твердила мне, что ей хотелось бы, чтобы я продолжал брать уроки японского танца, поскольку не сомневалась, что у меня есть к нему способности. Приступив к работе, я обнаружил, насколько запустил занятия, и был рад возобновить их. Павлова очень хотела, чтобы я разучил танец с масками, который видела в Токио, поскольку никогда не забывала его и по-прежнему настаивала, что это мой танец. Но, как ни странно, Кинейя-сан не одобрила его, хотя, возможно, просто не очень хорошо его знала. Я выучил начало у Кошачьего Личика-сан во время наших одноразовых представлений в Японии, но, поскольку та странная дама не имела ни малейшего представления о времени, мне не удалось разучить его до конца.
Когда я нашел свою новую преподавательницу, Павлова приехала к ней со мной, и Кинейя-сан исполнила «Якко-сан», чтобы показать Павловой, чему она собирается меня научить. Павловой понравился танец, и после короткого разговора, во время которого мы пили зеленый чай и ели очень сладкое вишнево-фасолевое желе, Павлова уехала в свой отель, а меня оставила заниматься.
Непостижимо, как американские каркасные дома принимают столь японский вид. В передней части салона-студии находилась небольшая сцена с нарисованной на заднике сосной и полочка для ученических вееров, тщательно завернутых в маленькие квадратики креп-шелка. Кинейя-сан плохо говорила по-английски. Иногда находился кто-нибудь, кто мог перевести, а порой мы обходились ее особым запасом английского и моим – японского. В последнее воскресенье в Сан-Франциско Кинейя-сан пригласила меня пообедать с ней у нее дома. Подали сукийяки, и меня спросили, какой я предпочитаю вид: по-токийски или по-осакски. Должен признаться, что я сам не знал, какой вид мне больше нравится, но я ел его с сырым яйцом. «Кошачий язык», – со смехом сказала моя преподавательница; это, по-видимому, было прозвище, даваемое тем, кто хотел остудить сырым яйцом мясо, только что вынутое со сковородки.
Тем вечером мы отправились в поездку на Твин Пикс, чтобы посмотреть на ночной Сан-Франциско, сияющий массой огней и широкой лентой яркого света, которую представляла собой главная улица. Мне удалось достать пластинку «Якко-сан», в интересной бумажной обложке, на которой был изображен Будда, сидящий на лотосе. Он склонил голову и приложил к уху руку, сложив ее рупором, чтобы лучше слышать нежную музыку, льющуюся из рожка граммофона.
Мы с Шанкаром стали большими друзьями, мне нравилось слушать его бесконечные рассказы об Индии. Он, его партнерша Нанита и я постоянно работали над улучшением гибкости своих рук, они – для индусских танцев, я – для японских. Конечно, единственное упражнение, которое можно было сделать в поезде, – это соединить ладони, затем развести их и снова прижать пальцы друг к другу. Я много раз смотрел «Восточные впечатления», исполнив свою роль в «Японских впечатлениях», и никогда не уставал от эпизода Кришны и Радхи.
Шанкар был таким превосходным Кришной, а Павлова – Радхой, абсолютно уловившей дух Индии. Когда Шанкар покинул труппу по окончании следующего сезона в «Ковент-Гарден», я из-за своих восточных пристрастий был назначен на роль Кришны и исполнял ее с тех пор до последнего представления, состоявшегося в Париже в 1930 году.
Чикаго принесло нам чудо «Жизели». Как описать мне это представление? Тот, кто видел Павлову в ее дивертисментах или даже в таких произведениях, как «Фея кукол», не имел ни малейшего представления о диапазоне ее возможностей как драматической танцовщицы. «Амарилла» предоставляла какой-то намек на то, чего она могла достичь в пределах определенных ограничений старомодной роли, но «Жизель» раскрыла Павлову как танцовщицу, обладающую таинственными силами. Это в точности иллюстрировало, что она имела в виду, когда говорила нам «будьте», не просто танцуйте или играйте, но будьте. И она действительно просто была Жизелью, и первый акт производил потрясающее впечатление. Судьба крестьянской девушки, сошедшей с ума от любви, перестала быть старомодной историей, трогательной сказкой, составленной Теофилем Готье и Жюлем Перро, чтобы угодить Карлотте Гризи и романтически настроенной публике 1841 года. Жизель, девушка, которая была на сцене вместе с нами, сходила с ума, а нам приходилось оставаться на месте и наблюдать, как все это происходило. Тогда балет был поставлен несколько по-другому, чем в наши дни, когда его дают в постановке, частично возобновленной Николаем Сергеевым. В первом акте танцевали крестьяне и охотники из свиты герцога, так что сцена была полна народа. Исполнялся большой вальс и пиццикато для Жизели перед финалом. Репетиции нас наэлектризовывали. Павлова всегда стремилась к совершенству, но когда дело касалось «Жизели», проявляла особую строгость по отношению к труппе, к оркестру, но прежде всего по отношению к самой себе. Репетиции никогда не заканчивались раньше трех часов, и девушки, которым потом приходилось репетировать также и второй акт, едва могли выдержать. Мимическая роль матери была значительно менее стереотипной; Джоун Уорд, которая впоследствии исполняла эту роль, рассказывала невероятные вещи об игре Павловой. Однажды она настолько вошла в роль, что схватила одну из крестьянских девушек и сжимала ей горло до тех пор, пока у бедняжки глаза не стали вылезать из орбит. Джоун почувствовала, что если тотчас же не вмешается, то безумная девушка может совершить убийство. Ей пришлось пересечь сцену и разнять их. Мне никогда не забыть ужасной пустоты взгляда Павловой – она была столь напряженной, что, казалось, заполнила всю сцену. Когда балерина повторяла па своего первого жизнерадостного танца, они исполнялись с такой вялостью, что я почти ощущал бессвязность слабеющего разума несчастной девушки. Наконец, она падала на руки своего возлюбленного, а мы все по двое, по трое устремлялись взглянуть на нее и убегали со сцены, охваченные подлинным ужасом. Когда занавес опускался, Павлова не в состоянии была сразу встать. Она лежала несколько минут, совершенно истощенная своими собственными переживаниями, и лежала до тех пор, пока девушки не помогали ей подняться.
