этом пытались писать, – тут скорее пародия на весьма модный в те годы стиль Айседоры Дункан, – и притом пародия куда мягче тех, какими нас потчевал мой брат!
Некоторым очень нравилось издеваться над недостатком ума и культуры у Вацлава, и статья в «Светском сплетнике» – печальное тому подтверждение. Неприспособленный к обыденной жизни, Вацлав был замкнут в себе, мало общителен, но никогда и ни в чем не проявлял себя как тупица. Он обладал жадным умом, интуитивным, питавшимся многим, что было им прочитано. Об этом ясно говорит дневник Нижинского, вполне соответствующий моим воспоминаниям о нем. Вацлав прекрасно знал русскую литературу и часто цитировал Пушкина, стихи которого переписывал в заветную записную книжечку. Он читал и перечитывал «Анну Каренину» и «Войну и мир», и воспитал в себе настоящий культ Толстого, чьим последователем хотел стать. «Я сошел с ума от любви к человечеству», – писал он. В том же дневнике он сравнивает себя с князем Мышкиным из «Идиота». Интересовался он и французской литературой, высоко отзываясь о Золя; он говорил, что его убийство (Золя отравился угарным газом) было замаскировано под несчастный случай. И даже признавался, что когда-то хотел стать писателем – точнее сказать, «мыслителем». Его перо часто упоминает такие имена, как Шопенгауэр, Ницше; он был воодушевлен чтением Шекспира, и вот уже мечтает о проекте театра «круглого, как глазное яблоко» – к этой идее потом вернется Антонен Арто. Еще помню, как Дягилев упоминал «научные трактаты» Вацлава – в них он анализировал различные интерпретации «Жизели».
Посмотрев «Петрушку», где Вацлав потряс публику, сыграв трогательную патетическую марионетку, сама Сара Бернар воскликнула:
– Ужасающе сильно! Я только что видела на сцене величайшего в мире актера.
Нижинский обличает биржу и закон, основанный на чистой прибыли, критикует мир кинематографа, ворочающий миллионами. «Подарки следует дарить только беднякам», – пишет он. Он в курсе мировых новостей, и даже если утверждает, что не интересуется политикой, предостерегает от революций, хвалит Клемансо и Вудро Вильсона, исповедует пацифистские взгляды. «Искусство управлять состоит в том, чтобы уберечь свою страну от войны». Вот какого рода заключения можно прочесть в дневнике того, кого обзывали необразованным простаком!
Он страстно увлекался всеми видами искусств, отдавая предпочтение Древней Греции и Сезанну. А Стравинский рассказывал о нем уж совсем небылицу – нет, Вацлав действительно хорошо играл на фортепиано, но еще и на кларнете и балалайке, обладая острым и точным чувством ритма. Он на диво хорошо рисовал, и, помню, как-то раз я видела у него в руках автопортрет изумительной экспрессивности.
В его дневнике безумие переходит в сочинительство, а сочинительство провоцирует безумие, и этот процесс обостряет интеллектуальную остроту его ума, превращая в визионера. То, что кажется абсурдом, на самом деле – пророчество.
Как Джордано Бруно, Вацлав выступает против жестокости, царящей на скотобойнях, сожалеет и о потреблении мясных продуктов и объявляет о пришествии эры вегетарианства. По его словам, Земля вот-вот задохнется и умрет от чрезмерной промышленной деятельности. Она угаснет, как Марс – мертвая звезда, которая миллионы лет назад тоже была обитаемой планетой, столь же великолепной, как и наша Земля.
«Чем быстрей вертится Земля, тем она ближе к смерти».
Закончу главу этим пророчеством Нижинского – оно кажется мне невероятно провидческим, словно пробивает ослепительную брешь в будущее нашего универсума…
«Опустошительный вихрь безумия»
Биконсфилд, 16 апреля 1969
Мне с детства приходилось сталкиваться с безумием. Вот почему я всегда была так неравнодушна к судьбе Нижинского.
В «Моей жизни» я вспоминаю о странном незнакомце, так любившем прохаживаться под окнами нашего дома на набережной Фонтанки. Изысканно одетый, подтянутый, с прямой спиной, этот человек с воинственным видом размахивал шапкой во все стороны, будто приветствуя толпу. Мы со Львом от души хохотали, наблюдая за ним. Высовываясь из окна, мы с братом окликали его, но стоило ему лишь чуть-чуть повернуться в нашу сторону – пригибались, чтобы он не видел нас. В конце концов родители, застукав нас, объяснили, что этот человек сумасшедший, иными словами – он болен, и насмехаться над такими людьми грешно перед Богом. Он, как видно, считал себя великим человеком – такую форму психоза сейчас называют паранойей.
В те же годы к нам в гости постоянно приезжал мой кузен по материнской линии, которого звали Андрей. Бывало – притом ни с того ни с сего – он начинал вести себя странно, беспокойно. Моя мать относилась к этому снисходительно, говоря, что и его отец страдал приступами умопомешательства. Андрея забавляло показывать нам со Львом язык. Высунув его так далеко, как только мог, он хватался за кончик обеими руками и пытался вытянуть еще дальше, будто хотел совсем вырвать; при этом лицо его багровело, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Одним из самых неприятных переживаний моего детства стала якобы кончина Андрея. Однажды утром он не вышел из своей комнаты и не отвечал на стук в дверь и крики моих родителей, так что им пришлось выбить дверь. Кузен неподвижно лежал на постели со всеми признаками внезапной смерти. Позвали врача, и тот действительно констатировал кончину. Нас, детей, всячески старались держать подальше от приготовлений к погребению, но мы ухитрялись узнавать все подробности, то подглядывая в замочную скважину, то изводя няню вопросами. Андрея положили в гроб и повезли… Присутствовали ли мои родители на похоронах? Ездили ли на кладбище, видели ли своими глазами, как гроб опустили в могилу? Уже не помню, не знаю. Как бы там ни было, но через три дня зазвонил входной колокольчик – и в дверях как ни в чем не бывало появился Андрей, румяный и свежий. Как описать ужас, охвативший нас при этом загадочном воскресении?
Да ведь и мой брат страдал от неврастении – как и одна танцовщица «Русских балетов», которую мне случилось увидеть на грани безумия. Ее звали София – она из сестер Федоровых, и я иногда выступала с ней вместе. Меня тогда поражала одна деталь: Федорова никогда не расставалась с деньгами, даже на сцене – в том числе в «Половецких плясках». Представляете, запихивала свою зарплату в красные войлочные сапожки! Родилась она в Москве, там же получила образование, и была великолепной характерной балериной, а симптомы бредового состояния проявились у нее в сорок девять лет, когда она уже закончила сценическую карьеру и стала преподавать (среди ее блистательных учениц следует назвать кубинскую звезду Алисию Алонсо). Тридцать пять лет София Федорова провела в сумасшедшем доме – на четыре года больше, чем Нижинский.
Больше двадцати лет прожила там и другая
