“Всеми разделяется убеждение, что вареные яйца при употреблении их в пищу испокон веков разбивались с тупого конца; но дед нынешнего императора, будучи ребенком, порезал себе палец за завтраком, разбивая яйцо означенным древним способом. Тогда император, отец ребенка, обнародовал указ, предписывающий всем его подданным под страхом строгого наказания разбивать яйца с острого конца”.
То есть я опять попал впросак. Впрочем, как явствует из беглого опроса знакомых и из руководств по столовому этикету, в цивилизованном мире приняты оба способа – облупливание ложкой и срезание ножом, хотя, согласно некоторым источникам, в Германии, например, предпочитается ложка, а на нож могут посмотреть косо. Так что, возможно, я просто наследовал этой “немецкой” школе. Но есть и гипотеза, что к пользованию ложкой homo sovieticus вынуждался отсутствием в системе общепита ножей, которое диктовалось то ли простой экономией, то ли боязнью вооружить население. В противовес “безножевой” (как выразился полвека назад мой друг) советской цивилизации, западная выработала даже специальные яичные ножи и яичные ложки с зубчатыми концами для удобства надрезания скорлупы. Не отсюда ли Иришина ложка?
И, конечно, остается неясным, каким образом заход с острого конца должен был предотвратить опасность порезаться. Кстати, по-английски речь идет не об остром конце, а о меньшем (smaller), так что каламбура нет. Зато скрытая игра слов есть в невинной, на первый взгляд, фразе о порезанном пальце. Выражение cut one’s finger, “порезать себе палец”, имеет, как по-английски, так и по-русски, только буквальный смысл, но близкое к нему burn one’s fingers, “обжечь (свои) пальцы”, – идиома, означающая “обжечься/обжечь руки на чем-либо”. Как поясняет в своих комментариях к “Гулливеру” Айзек Азимов, Генрих VIII (= император Лилипутии) “порезал себе пальцы”, т. е. обжегся, на католицизме, когда оказалось, что развод с Екатериной Арагонской он может получить только от папы римского, а тот ему отказал; он все равно развелся, но был за это отлучен от церкви и в ответ заменил католичество (тупые концы) англиканством (острыми).
Работа с сомалийским языком в рамках истеблишмента – на Радио, на киностудии “Экспортфильм” и в других местах – приводила к знакомству с образчиками не только африканской, но и советской экзотики.
Весной меня как единственного дипломированного сомаловеда иногда приглашали в МИД – принять экзамен по языку у их сотрудника. Сотрудником этим был унылый человек невзрачного вида с низким, как из бочки, голосом и безрадостной фамилией, назову его Бобылев. Экзамен требовался, чтобы подтвердить его право на двадцатипроцентную надбавку к зарплате за знание языка курируемой страны.
Язык он, несмотря на несколько лет работы в советском посольстве в Могадишо, знал из рук вон, и экзамен каждый раз сводился к тому, что я уточнял у него и у заведующего учебной частью генерала Абрамяна, какова самая низкая оценка, совместимая с надбавкой, и, неизменно получая ответ “три с минусом”, неизменно ставил именно столько. Ашот Абрамович Абрамян, обладавший характерной для лиц его национальности широтой взглядов, понимающе улыбался. Неизбывной же грусти Бобылева тройка с минусом не усугубляла – никаких амбиций, кроме экономических, у него вроде бы не было.
Мотивы, толкнувшие этого человека на дипломатическое поприще, не составляли загадки, хотя на свежий взгляд могут показаться парадоксальными. Беднейшую страну самого забытого богом континента Бобылев рассматривал как источник обогащения. Дело шло неплохо, пока он работал в посольстве, получая двойную зарплату, частично в валюте, и извлекая мелкие контрабандные выгоды из доступа к иностранным товарам. Но срок службы на передовой подошел к концу, и Бобылева перебросили в тыл, на Смоленскую площадь, где я однажды и застал его еще более удрученным, чем обычно.
Причиной моего прихода был на этот раз не экзамен, а перевод на сомали речей Председателя Верховного Совета СССР Подгорного, направлявшегося в республику на экваторе с государственным визитом. Речи поступали с задержкой, я маялся, ворчал, и Бобылеву было поручено всячески занимать меня и водить в закрытый буфет. Там, за номенклатурной икрой и импортным пивом, Бобылев излил душу.
– Думаю податься на научную работу, вот как вы, – с безысходной печалью в голосе сказал он.
Я полюбопытствовал, чем диктуется внезапная переквалификация. Оказалось, что дело в потере выгод, связанных с пребыванием “в стране”.
– Но, наверно, на большой земле это как-то компенсируется? – предположил я.
Оказалось, что компенсируется, но в случае Сомали очень и очень скромно.
– За что же такая дискриминация?
– Да не дискриминация, – горестно пояснил Бобылев, – а просто оплачивают из расчета эпикировки…
– Эпикировки?..
– Ну да. Если ты работал, скажем, в Норвегии, то здесь тебе выдают в размере меховой шубы, шапки, ну и прочего. А у нас какая эпикировка – пробковый шлем и шорты?..
Низкий жизненный уровень сомалийцев настиг-таки невезучего Бобылева, хотя и с неожиданной стороны. Не задалась, надо полагать, и его научная карьера, для которой он тоже был, на мой взгляд, оснащен недостаточно. Бедному жениться – ночь коротка.
P. S. Как бы не так. По последним сведениям, Бобылев перешел свой Рубикон – написал и защитил диссертацию, а со временем получил консульскую должность в Италии. Эпикировка: тога с пурпурной каймой, кресло из слоновой кости, двенадцать ликторов с фасциями.[24]
Это было в начале 1970-х годов, в эпоху застоя, в период его расцвета. Мой ученик (назову его кафкианским инициалом К.), вдвоем с которым мы практически контролировали рынок переводов на язык сомали, сообщил мне, что наклевывается новый источник халтуры: Агентство печати “Новости” открывает серию переводов классиков марксизма-ленинизма на ранее не охваченные восточные языки. Заведует этим делом некто Козлов, бывший резидент в Китае.
Я ответил, что идея хорошая, лишние деньги не помешают, но времени на дополнительную халтуру у меня нет. К. меня успокоил. От меня требовалось только сходить к Козлову, напустив важности, выговорить оптимальные условия и, по занятости, поручить переводческую роль К., так и быть, согласившись на редакторскую.
Козлов оказался невзрачным (подслеповатым? рыжеватым? лысоватым?) человечком, на которого с первого же взгляда естественно было свалить китайские промахи Кремля. Я взял уверенный тон. Одобрив планы приобщения сомалийцев к трудам Ленина и заверив Козлова в высоте квалификации К., я перешел к центральной теме – ставке за лист.
