Внешне нетрудно установить соотношение сил. На одной стороне — все; на другой — ничего. На одной — армия, полиция, администрация, финансы, пресса, радио, связь; все находится в полной зависимости от «гражданского и военного главнокомандующего». Союзники, благодаря которым он пришел к власти, предоставляют свою мощь только в его распоряжение. У меня же нет ничего в этой стране — ни войск, ни жандармерии, ни чиновников, ни счета в банке, ни возможности быть услышанным без посторонней помощи. Однако поведение, слова, взгляды всех, кого я встречал в течение последних двух часов, уже открыли мне, на чьей стороне перевес. Каждый в глубине души знает, чем кончится спор.
Толпа изо всех сил кричит о том же, когда в четыре часа я появляюсь на Плас де ла пост, чтобы возложить Лотарингский крест к подножию памятника павшим. Хотя эта манифестация была стихийной и ни одна газета не обмолвилась о ней ни словом и ни одно воинское подразделение не появилось, тысячи патриотов, предупрежденные местной организацией «Комбат», спешно собрались на площади и приветствовали меня оглушительными возгласами. Почтив память всех алжирцев, павших за Францию, я затягиваю «Марсельезу», и ее подхватывают сотни голосов. Затем, среди всеобщего ликования, я еду на отведенную мне виллу «Глицинии».
Туда уже поступают послания. Первое письмо, которое я прочел, было от генерала Вийемена, бывшего начальника Генерального штаба авиации, который после катастрофы 1940 удалился к себе и жил своей болью и своими надеждами. В самых благородных выражениях этот крупный военный деятель просит меня дать под его командование одну из воздушных эскадрилий Сражающейся Франции и присвоить ему соответствующий чин. После приветствий толпы жест Вийемена еще больше проясняет мне суть вещей. Здесь, как и повсюду, народное чувство сделало свой выбор. Итак, в начавшейся игре главный козырь находится в моих руках. Среди французов, проживающих в Африке, единственной помехой мне будет упрямство чиновников и недоверие кое-кого из «нотаблей». Но мне придется считаться с решительной оппозицией союзников, которые, конечно, будут поддерживать клан наших политических соперников.
Мучительная битва! Она начинается утром следующего же дня. В лицее Фроментэн, где будущее правительство намерено проводить свои заседания и разместить свои службы, я встречаюсь с генералом Жиро. С ним вместе — Моннэ и Жорж, со мной — Катру, Филип и Массигли. Все мы согласны относительно процедуры. Семеро присутствующих образуют правительственный комитет и вслед за тем кооптируют других членов, чтобы составить правительство. Но я хочу обеспечить себе преимущество, пока еще ничто не зафиксировано на бумаге.
«Для того чтобы мы могли, — говорю я, — образовать единое целое и работать в согласии, нужно сначала решить некоторые существенные вопросы. До того времени, пока наша страна не сможет выражать свою волю, вся ответственность за судьбы государства ложится на плечи правительства. Главнокомандующий, независимо от того, будет ли выполнять эти функции министр или председатель, назначается правительством и находится у него в подчинении. Если мы решим, что такой командующий должен на период военных операций подчиняться стратегическому руководству кого-нибудь из иностранных генералов, это может произойти лишь по распоряжению французской власти. Со своей стороны я никогда не соглашусь заменить Французский национальный комитет любым другим, если мы сперва не предрешим, что новый организм будет пользоваться всей полнотой власти во всех сферах, и в частности военной. С другой стороны, чтобы воочию показать, что Франция никогда не прекращала военных действий и что она целиком отвергает Виши, нам необходимо отстранить генерала Ногеса, генерал-губернатора Буассона и генерал-губернатора Пейрутона».
Жиро сердится. Он не согласен с тем, чтобы командующий армией был подчинен правительству. Что касается «проконсулов», он с жаром заявляет, что никогда ими не пожертвует. Я настаиваю на своих условиях. Решено закрыть заседание и потом вновь возобновить дебаты на основе подготовленных проектов. Во время дискуссии один только Жорж поддерживает Жиро; Моннэ старается найти компромиссное решение; Катру, Филип и Массигли — все трое одобряют занятую мною позицию, хотя и в разной степени. Обсуждение начато, но правительство еще не создано. И я кажусь себе мореплавателем, попавшим в сильный шторм, который твердо верит при этом, что если он будет держаться заданного курса, горизонт рано или поздно прояснится.
А пока что шквал крепчает. Разражается буря, и кажется, что все может окончательно погибнуть; однако в глубине души мы чувствуем, что главное определилось. 1 июня я собираю на вилле «Глицинии» всех журналистов, какие только имеются в Алжире. И вот передо мной многолюдная когорта пожираемых любопытством людей. Во главе ее союзнические газетчики, которые ничуть не скрывают своего удовольствия; наконец-то подул свежий ветер, который принесет с собой громкие заголовки и сногсшибательные статьи. Чуть позади французы, колеблющиеся между чувством симпатии ко мне и страхом перед цензурой, которую держит в руках управление информации при «гражданском и военном главнокомандующем». Я делаю им краткое заявление, в котором указываю, что вместе со своими коллегами я явился в Северную Африку, чтобы образовать здесь подлинно французскую власть, способную направлять военные усилия нации, отстаивающую суверенитет Франции, созданную в согласии с движением Сопротивления и отвергающую кучку людей, символизирующих как раз обратное. Такой язык и такой тон здесь незнакомы — и они были сразу же разнесены повсюду.
Вечером того же дня полковник Жус приносит мне письмо от Пейрутона. Генерал-губернатор Алжира, «учитывая, что искреннее объединение всех французов является единственным средством добиться победы, которая позволит нам возродить наше величие, а также побуждаемый заботой ускорить час ее прихода», посылает мне заявление об отставке и просит моего содействия перед военными властями, чтобы ему дали возможность служить в армии. Ничто в тексте не указывает на то, что такое же послание было направлено также и генералу Жиро. Я отвечаю Пейругону, что принимаю его отставку и что «в условиях страшных испытаний, переживаемых нашей родиной, французы, так же как и я, в этом я уверен, оценят его бескорыстный жест». Я даю распоряжение немедленно доставить генералу Жиро копию письма генерал-губернатора и копию моего ответа и довожу об этом событии до сведения представителей прессы. На следующий день эта весть появится в газетах всего мира.
Отставка Пейрутона, особенно при таких обстоятельствах, произвела сильное впечатление. Ничего не менял тот факт, что позже он послал генералу Жиро письмо, составленное в таких же выражениях. То обстоятельство, что бывший министр Виши, прибывший из Бразилии, где он был послом, в Африку, чтобы по требованию Рузвельта войти в правительство Алжира, сложил с себя свои функции и публично согласился с моими требованиями, свидетельствовало, что система Алжира изживает себя. Смятение людей, связанных с этой системой, и их советников из кругов союзников достигло апогея. Смятение это усиливалось еще тем, что город охватила настоящая лихорадка: со всех концов приходили вести о массовом присоединении добровольцев, захватывавших грузовики и кативших по дорогам в надежде присоединиться к войскам Лармина и Леклерка. За несколько дней до того Жиро с согласия Эйзенхауэра удалил с французской территории части Лотарингского креста. Они оказались в окрестностях Триполи. Но как ни далек был их лагерь, он влек к себе тысячи молодых солдат. Снедаемый беспокойством, Жиро поручил поддерживать порядок в городе и окрестностях адмиралу Мюзелье, которого привезли с собой англичане и который надеялся в качестве префекта полиции взять реванш за свои былые злоключения.
