Улыбаясь, Вика поддержал тему:
– А вот Твардовский, крестьянский сын, не жаловал в доме ни кошек, ни собак. И тем более обезьян. «Скотина должна быть в стойле!» – назидательно говорил он нам.
– Да? В его устах эта сентенция звучит занятно! – учтиво удивилась Белла и налила себе ещё.
– Известно, что тот, кто питает отвращение к детям и животным, не может быть совсем плохим человеком, – успел ввернуть любимую шутку Некрасов.
Все развеселились. Один лишь старик Померанцев не переставал влюблённо стесняться и вёл себя до обидного неприметно.
Вика принёс из кабинета другую бутылку какой-то заморской дряни и поэтому сохранившейся, нарядившись заодно в привезённую из Испании красную феску. Белла обрадовалась, водрузила феску на голову, Боря напялил какую-то картонную корону, Вика усадил на колени Беллу, Боря обнял Милу – давай, Витька, фотографируй!
На фотографии все получились весёлыми, женщины красивыми. Некрасов в ковбойской шляпе, мужественно упирает себе в колено детское ружьё…
А потом Белла передала из Москвы свою книжку «Метель».
«Милый Вика! Как ты там живёшь? Надеемся, что хорошо. Приветствуем, помним, целуем. Не забывай нас. Белла. 23 февраля 1978»…
Эйфория диссидентства!
Железный занавес чуть приоткрылся, и западная пресса ринулась в прорыв. В Москву в основном. Там муссировались любые слухи, любая житейская мелочь, связанная с диссидентами. Не говоря уже о более серьёзных фактах, которые возводились прессой и радио в ранг феноменальных событий планетарного значения.
Через годик-другой всё внимание оттянет Афганистан и польская «Солидарность», а потом советские вожди начнут умирать как мухи… Но в те последние годы диссидентства европейские столицы триумфально встречали вырвавшихся или выдворенных инакомыслящих.
Некоторые из диссидентов совершенно искренне думали, что все на Западе непременно должны их холить и пестовать, а их соображения и идеи следует внести чуть ли не в конституции свободных стран. Все твёрдо рассчитывали найти здесь свободу слова, убеждений, передвижения, но смутно представляли, как всё это выглядит.
Выяснилось, что далеко не всё так просто и очевидно. Разве что свобода передвижения была почти безусловной…
В Париже первое время некоторые наши эмигранты жили нешуточно бедно.
В базарные дни ходили собирать выставленные в ящиках непроданные подгнившие овощи и фрукты. Так один мой приятель впервые попробовал артишоки, авокадо и капусту брокколи, возбуждающую, по рассказам, половое влечение.
Главным же вопросом была работа.
«Тебе уже нашли работу!» – несколько раз и с торжеством писал мне в Кривой Рог Некрасов.
«По твоей специальности, твердо обещают взять», перезванивала мама.
Какая работа, раздражённо недоумевал я. Сразу, что ли, я брошусь работать! Вначале надо осмотреться, насладиться, погулять, а с работой не горит…
Приехав на Запад, мы быстро поняли, к счастью, что здесь всё можно купить, но главное – найти работу.
Больше всего нам хотелось, чтобы жизнь нашу мы могли назвать нормальной. Чтобы в будни работать, а в выходные дни садиться в машину и ехать за покупками. А в субботу пойти в гости или пригласить к себе. А то пойти с друзьями в китайский ресторанчик, который по карману. Чтоб жить не хуже, чем соседи.
Для нас, эмигрантов, дело было полный швах, потому как в начале словарный запас многих из нас был сведён к минимуму – знали слова «такси», «метро», «кафе», «мерси». Через пару месяцев словарь обогатился еще на «я не понимаю», «который час?», «пошёл ты на хер!», «сколько стоит?», но произносили это с таким акцентом, что французы пугались. Да и профессии у многих русских апатридов были для Французской республики не самые дефицитные – краеведы, истопники, чтицы, кукловоды, тренеры, библиотекари или фенологи. Не говоря уже о писателях, художниках, артистах и преподавателях марксистско-ленинской этики и эстетики.
А тут необычайное везение – мне предложили работу! В лаборатории парижского Горного института.
Конечно, повезло исключительно благодаря Некрасову. Предложили участливые люди, ставшие его большими приятелями, – Софья Григорьевна Лаффит и её муж Пьер, директор Горного института.
За год до нашего приезда блистательная красавица довоенного эмигрантского Парижа Софи Лаффит подошла на каком-то приёме к В.П., представилась профессором русской литературы и вежливо пригласила к себе домой. Они с мужем, мол, будут счастливы отужинать с господином Некрасовым и милой Галиной Викторовной, если, конечно, он сумеет выкроить для них вечер.
Виктор Платонович активно отвергал церемонные французские обеды, на которых все, по этикету оцепенев и ожидая подачи следующего блюда, держат локти на весу. Не пьют, а пригубляют вино, с некоторой живостью обсуждая способы уклонения от налогов. К тому же его до глубины души возмущала дикарская привычка французов пить водку маленькими глоточками и после еды. Но отказать великолепной Софи он не посмел и правильно сделал – почувствовал, видимо, судьбоносность момента.
Когда выяснилось, что ужин будет в русском стиле, Некрасова обуял тихий ужас! И не зря! Подали телятину с грибным соусом, то есть одно из тех ненавистных им блюд, которые он с омерзением называл «мокрое мясо». Немного полегчало, когда увидел, что ледяную водку Пьер наливал в большие серебряные чарки дозами, напоминавшими наркомовские сто грамм.
Упомянул о детях, о трудностях с их выездом, о всяческих волнениях.
Очень влиятельный Пьер Лаффит обещал посодействовать, разузнать, спросить совета у своих друзей в министерствах и правительстве. Сказал, что займётся организацией комитета поддержки. А во Франции работа сыну будет обеспечена.
На прощание Софи дала приготовленный крупный чек. Мы обидимся, если вы откажетесь, пригрозила она, это на обзаведение и вообще…
Некрасов не посмел обидеть таких милейших людей, мокрое мясо было прощено, а Софи и Пьер Лаффит еще долго помогали нам во многих делах…
Обычно думают, что с писателем следует обязательно говорить о возвышенном или на худой конец о вещах вселенского размаха. Я же на подобные темы с Виктором Платоновичем не говорил никогда. А болтали мы о жизни, о будничных заботах, планах на будущее. Бывало, скромно мечтали. Или же помалкивали, перебрасывались фразой-другой, считая, что тёртым мужам пристало быть сдержанными, да и близкие люди понимают всё с полуслова. Это было справедливо для трезвых прогулок вдвоем. Переспрашивать не следовало, В.П. не любил объяснять и растолковывать. Ты должен был понять его сразу! Именно это им и ценилось – понимать с полуслова, полувзгляда, полувздоха… Не раз цитировал Фолкнера: «Я не знаю ни одной темы, заслуживающей хотя бы двухминутного разговора».
