Если начать по порядку, то это было в 1938 году, Александр Александрович в минуты шутливого настроения всегда говорил, что его связь с большим искусством и мастерами Художественного театра началась с домработницы актеров МХАТа Дорохиных, у которой было тяжелое заболевание ноги. И однажды доктор Иверов, постоянно лечивший семью Дорохиных, привез к ним стройного молодого черноволосого человека в очках, одетого в серый костюм.
Пока мы представлялись друг другу, все было весело и просто, но когда Вишневский стал осматривать ногу больной, то сразу преобразился, стал как-то взрослее и строже.
— Ну что ж, придется забрать ее к нам в клинику. Дело серьезное…
Как мы потом узнали, это была флегмона, и Александру Александровичу пришлось трижды оперировать, чтобы спасти ногу.
С этой истории и началась наша дружба с Вишневскими.
В этом же году отмечался сорокалетний юбилей МХАТа. Александр Александрович с Варварой Аркадьевной были гостями и сидели в первом ряду.
Вишневские стали часто бывать у нас, мы очень сдружились. Вскоре началась война с Финляндией, и Александр Александрович ушел на фронт.
Однажды отец его, Александр Васильевич, в страшной тревоге сообщил нам, что сын пропал без вести. Помню, что Александр Васильевич обращался к Ворошилову, прося узнать, где сын, но все оказалось безрезультатно. Не было никаких следов, и довольно долго.
Александр Александрович объявился много позже и внезапно. Оказывается, он попал в окружение.
А пока он отсутствовал, у него родился сын Саша. Мальчик рос уже в годы Отечественной войны, и я помню, как, заехав домой с фронта в 1941 году, Александр Александрович, в восторге сверкая улыбкой, рассказывал, как он вбежал во двор и, увидев группу маленьких ребятишек, подбежал к какой-то белокурой девочке и спросил: «Ты чья, девочка?» А девочка ответила басом: «Я не девочка, я мальчик — Саша Вишневский». Так он познакомился с собственным сыном.
Накануне войны я попала к Александру Александровичу на операционный стол. А было это так. У меня обнаружили аппендицит двадцатилетней давности, изредка дававший приступы. Однажды такой приступ начался во время спектакля «Воскресение», где я играла Мариет. Туго затянутая в корсет, я вышла на сцену, села на стул, а встать уже не могла. В полуобморочном состоянии меня увел со сцены Ершов, игравший Нехлюдова.
Меня тут же отправили домой, где уже ждал Александр Александрович, которого попросил приехать мой муж.
Александр Александрович обследовал меня и заявил, что «момент пропущен, оперировать надо было давно, показаться надо было давно, а теперь придется ждать, пока приступ кончится».
И я продолжала играть в спектаклях, пока однажды на репетиции «Кремлевских курантов» Леонидов, ведший эту репетицию, вдруг увидел, как я корчусь от боли в животе, и сразу же отправил меня домой. Вот муж отвез меня прямо в клинику на Большую Серпуховку. Было это 6 ноября 1940 года. Увидев нас обоих, Александр Александрович все понял, снял с меня пальто, бросил его на руки мужа со словами: «А ты иди, иди! И чтоб больше я тебя здесь не видел!» — сдал меня на руки сестре, приказав отвести меня вниз и переодеть во все больничное.
Ну тогда я была наружностью вроде бы «ничего себе девушка», но мне выдали бумазейные мужские кальсоны с пуговицей на животе и завязками на щиколотках, полосатую кофту, и в таком виде нянечка повезла меня в лифте на третий этаж.
Вышли мы из лифта, а нам навстречу Александр Александрович. Надо было видеть выражение его лица, когда он меня узнал!
— Это что такое?.. Уведи ее, — объявил он, — уведи немедленно, и чтоб она в таком виде не появлялась… И дай ей самый лучший халат!
Так впервые я выступила в роли пациентки. К вечеру освоилась, осмотрелась и пошла в кабинет Вишневского — обольщать его, чтоб не держал меня четыре дня лишних (это ведь были ноябрьские торжества), а, не откладывая, оперировал меня на следующий день — шестого утром.
—: Вот ведь вы вроде умная женщина, а говорите глупости! — начал было он отбиваться от меня, но потом все же сдался — я сумела уломать его.
Выходя из кабинета, я достала из кармана «самого лучшего» халата коробку папирос. Александр Александрович заметил это и сказал:
— Ну, надеюсь, здесь-то вы курить не будете?
Я поспешила заверить его, что курить не стану, и от растерянности задала идиотский вопрос:
— Скажите, а сколько времени займет эта операция?
Александр Александрович посмотрел на меня с сожалением:
— А ведь я действительно считал вас умницей, и вдруг такой вопрос. Ну хорошо, представьте себе, что у вас есть шкатулка для рукоделия, иголки, нитки там, пуговицы… Можно приоткрыть шкатулку и вытащить наугад что попало. А обстоятельный человек снимет крышку, пороется и вытащит то, что ему надо, и все остальное уложит обратно в порядке, закроет шкатулку, поставит на место. Понятно вам?..
Выслушав это нравоучение, я поблагодарила своего ментора и в некотором смятении выскочила из кабинета. Завернув за угол, юркнула в уборную, чтоб срочно выкурить папиросу. Затянувшись, я вдруг почувствовала, что куда-то плыву, плыву… Поняв, что теряю сознание, чтобы не упасть на пол уборной, вывалилась за дверь в коридор и тут же рухнула.
Очнулась я в палате. Возле кровати моей стоял Александр Александрович. Увидев, что я пришла в себя, он отчеканил:
— И вы еще требуете, чтоб я оперировал вас утром?
— Да. — Я старалась говорить как можно тверже. — И вы меня оперируйте завтра утром. Потому что по серьезному поводу я в обморок не падаю, только по пустякам могу… вот так пошуметь сдуру!.. Я ведь волевая. — Видимо, Александр Александрович мне поверил, потому что утром он сделал операцию.
Аппендикс оказался приросшим, начиналось какое-то осложнение, пришлось повозиться, но все сошло благополучно. Во время операции Александр Александрович разговаривал со мной и очень деликатно предупреждал: — А вот сейчас будет больно, потерпите… Ну как? Больно?..
— Угу… — мычу я в ответ.
— Скажите, пожалуйста, какая кокетка!.. Прекрасно. Я-то боялся, что артистки — истерички! Оказывается, ничуть! — шутил Александр Александрович.
В том же 1940 году мы попросили у Александра Александровича разрешения присутствовать на какой-нибудь из операций, поскольку в нашем театре ставили «Платона Кречета» Корнейчука. Александр Александрович разрешил, но предупреждал, что не все могут вынести этого зрелища. Операция была очень кровавая и страшная — запущенный рак груди у пожилой женщины. Вишневский делал ее сам. И получилось так, что всех наших мужчин — Добронравова, Грибкова, Малолеткова и моего мужа — пришлось вывести, остались только мы, женщины.
