Упомянутые мемуаристом два коня, черный траурный и белый боевой, играли важную роль в символике похорон: оба были с покойным императором в Париже[144]. Ср. из стихотворения Н. Ивановича Писарева о московской печальной процессии, состоявшейся по тому же ритуалу от 3 (15) февраля 1826 года:
Ведут коня: он томным оком
Глядит на прах своих копыт,
Идет в унынии глубоком
И гриву по песку влачит. —
Где всадник, где громометатель,
Душой и телом Исполин,
Дружинам к славе указатель.
Земли и року Властелин?..
Се — Он простерт на колеснице!
Се Тот, Кто честь народов спас!
Ни скиптра, ни меча в деснице,
Уста безмолвны, взор угас.
(Деяния: 139)
Вернемся к аллюзионной балладе Языкова:
Пришли — и широко бойцов и граждан
Толпы обступили густыя
То место, где черный восстанет курган,
Да Вещего помнит Россия;
Где князь бездыханный, в доспехах златых,
Лежал средь зеленого луга,
И бурный товарищ трудов боевых —
Конь белый — стоял изукрашен и тих
У ног своего господина и друга.
(Языков: 198)
Целая эпоха уходила с усопшим:
Все, малый и старый, отрадой своей,
Отцом опочившего звали;
Горючие слезы текли из очей,
Носилися вопли печали;
И долго, и долго вопил и стенал
Народ, покрывавший долину;
Но вот на средине булат засверкал,
И бранному в честь властелину
Конь белый, булатом сраженный, упал
Без жизни к ногам своему господину.
Все стихло… руками бойцов и граждан
Подвинулись глыбы земныя…
И вон на долине огромный курган,
Да Вещего помнит Россия!
(Языков: 198)
В балладе Языкова «молодой владыка славян» (на самом деле исторический Игорь не был молод) в память почившего князя созывает свою дружину на ратную потеху. Это несомненная аллюзия на гвардейский парад, устроенный новым царем в двенадцатую годовщину вступления русской армии в Париж. У Языкова:
Тогда торопливо, по данному знаку,
Откинув доспех боевой,
Свершить на могиле потешную драку
Воители строятся в строй;
Могучи, отваги исполнены жаром,
От разных выходят сторон,
Сошлися — и бьются… удар за ударом,
Ударом удар отражен!
<…> Расходятся, сходятся… сшибка другая —
И пала одна сторона!
И громко народ зашумел, повторяя
Счастливых бойцов имена.
(Языков: 199)
Наконец, в балладе появляется «с гуслями в руках славянин», напоминающий певца из баллады Жуковского (только уже не таинственного, а известного всем!):
Вдруг, — словно мятеж усмиряется шумный
И чинно дорогу дает, <…> —
Толпы расступились, и стал среди схода
С гуслями в руках славянин.
Кто он? Он не князь и не княжеский сын,
Не старец, советник народа,
Не славный дружин воевода,
Не славный соратник дружин;
Но все его знают, он людям знаком
Красой вдохновенного гласа…
Он стал среди схода — молчанье кругом,
И звучная песнь раздалася![145]
(Языков: 200)
Песня певца — элегическое воспоминание о подвигах и добродетелях почившего князя — напоминала современникам о подвигах и добродетелях «русского Агамемнона», победителя Наполеона, императора Александра:
Он пел, как премудр и как мужествен был
Правитель полночной державы;
Как первый он громом войны огласил
Древлян вековые дубравы;
Как дружно сбирались в далекий поход
Народы по слову Олега;
Как шли чрез пороги, под грохотом вод,
По высям днепровского брега;
Как по морю бурному ветер носил
Проворные русские челны;
Летела, шумела станица ветрил,
И прыгали челны чрез волны!
Как после, водима любимым вождем,
Сражалась, гуляла дружина
По градам и селам, с мечем и с огнем
До града царя Константина;
Как там победитель к воротам прибил
Свой щит, знаменитый во брани,
И как он дружину свою оделил
Богатствами греческой дани!
Умолк он — и радостным криком похвал
Народ отзывался несметный,
И братски баяна сам князь обнимал;
В стакан золотой и заветный
Он мед наливал искрометный
И с ласковым словом ему подавал…
(Там же)
Кто же был историческим «прототипом» певца-славянина, обласканного новым князем? Однозначно ответить на этот вопрос затруднительно. Смерть императора вызвала многочисленные поэтические и прозаические сетования, известные Языкову из петербургских и московских журналов[146], но ни один автор не был удостоен внимания нового монарха. Под песней славянина мог пониматься прочувствованный панегирик Александру президента Российской академии наук и восходящей звезды новой русской администрации С. С. Уварова[147]. Ораторский дар будущего министра народного просвещения нашел выражение и в его знаменитой речи о новом государе как современном Петре Великом, прочитанной в Академии наук 20 декабря того же года и заинтересовавшей Языкова накануне написания баллады (из письма к брату от 5 января 1827 года: «Напиши, как происходило торжество столетия в Академии Наук, в присутствии императора и царской фамилии… Да не будет ли напечатана речь Уварова? Если да, то подари меня ею») (Языков 1913: 294). Однако едва ли талантливый бюрократ Уваров мог быть «людям знаком красой вдохновенного гласа». Полагаем, что Языков — в прямом соответствии с сюжетом «Графа Гапсбургского» — имел в виду не поэта и не политика, а духовное лицо, наделенное даром поэтического слова (если у Жуковского священник оказывается певцом, у Языкова — певец священником). Здесь есть две вероятные кандидатуры. 13 марта в императорской усыпальнице панихиду Александру служил петербургский митрополит Серафим (Глаголевский) (заметим, что в день бунта он безуспешно пытался образумить мятежников: ср. в балладе «словно мятеж усмиряется шумный…»). Между тем ораторские способности престарелого Серафима едва ли соответствуют данной в стихотворении восторженной характеристике.
