Одну рыболовную сеть длиною около сорока метров я сплел и сделал полностью сам, за зиму. Правда, ее даже помочить в воде не удалось. Только мы с пацанами весной выбрались на рыбалку и только приготовили снасти – откуда ни возьмись, появилась рыбинспекция на вертолете. И труд многих месяцев был конфискован, хотя так и не поймал ни одной рыбы.
Дед Семен научил меня делать превосходные ножи. Можно ли сделать нож, например, из широкого плоского напильника? Напильник очень твердый и хрупкий. Точить его, даже на станке, – неблагодарное дело. Поэтому его сперва надо «отжечь»: нагреть докрасна в печи или паяльной лампой и потом медленно остудить на воздухе. Как правило, металл при такой операции синеет и становится очень мягким. После этого напильник можно точить и обрабатывать на обычном наждачном камне. Так его и точишь, до того момента, пока нож не примет нужные очертания. Однако саму режущую кромку в мягком состоянии нельзя затачивать, ее надо оставлять толщиной со стенку спичечного коробка. Если сделать тоньше, металл лезвия при дальнейшей обработке поведет волнами. Потом наступает ответственный момент. Обработка металла в мягком состоянии закончена, как теперь его опять сделать твердым? Его надо закалить: опять нагреть докрасна и резко опустить в емкость с машинным маслом. Заготовка опять станет твердой и хрупкой, почти как напильник, из которого она была ранее сделана. Хрупкость и твердость обычно являются противоположностью мягкости и гибкости. Если нож будет слишком твердым, он сломается пополам при малейшей нагрузке на изгиб. Если будет слишком мягким, то постоянно будет тупиться кромка.
Дед Семен на примере ножа показал мне, как изящно решается это философское противоречие.
Для того чтобы хрупкой и твердой, только что закаленной заготовке ножа придать гибкость, надевают половинки сырого картофеля на всю длину режущей кромки. Покрывая ее полностью, без просветов. А затем отжигают на газовой горелке или паяльной лампе «спинку» ножа и хвостик, на который будет насажена ручка. Они опять становятся мягче и гибче, а сырой картофель защищает само лезвие ножа от нагревания и оставляет его твердым. В результате появляется «гибрид» с гибкой спинкой и прочной и твердой режущей поверхностью.
На мой взгляд, удивительная жизненная аналогия. Можно и нужно быть гибким и одновременно иметь твердость. И это возможно. И только так может быть создан и превосходный нож, и успешный бизнес.
До сих пор меня не покидает чувство восторга, которое я испытывал, творя своими руками такие метаморфозы с металлом.
После «картофельной» фазы отжига спинки остается дело за малым. Дошлифовать на бруске лезвие до остроты бритвы. Почему на бруске, а не на электрическом наждачном круге? Все дело в том, что на круге тонкая кромка ножа от соприкосновения с абразивом сильно раскаляется и отжигается, становится синей и опять мягкой. Этого удается избежать путем медленной заточки-доводки на бруске.
Дед Семен делал все это вручную, и на завершающую операцию у него уходило от двух недель до месяца. Свой первый нож я затачивал таким же «дедовским» способом. А потом придумал, как автоматизировать процесс, и сделал специальный электрический станок, который толкал взад и вперед с малой скоростью деревянную платформу-ложе, на которой я закрепил точильный брусок.
После автоматизации я стал делать нож за два-три дня без потери качества. Но, сам того не ведая, своей технической революцией я посягнул на святое! Дед Семен после этого со мной год не разговаривал. Для него эти ножи были чем-то сродни великому искусству, я же поставил дело на промышленную основу. Прогресс и инакомыслие очень часто не встречают одобрения даже у самых близких людей.
Сейчас, оглядываясь с высоты лет и текущего опыта на свои школьные годы, я понимаю, что со школой, а точнее, с преподавателями мне сильно повезло.
До сих пор для меня остается загадкой, каким образом в Советском Союзе добивались такого высокого качества преподавания в самом захолустье, в самых далеких деревнях. А самое главное – каким образом поддерживался такой высочайший уровень энтузиазма в учителях? Ведь занятия не ограничивались одними уроками по расписанию. Они продолжались и после, на улице и дома у учителей.
Я общался со многими людьми, примерно моими ровесниками, жившими в разных уголках нашей страны, и большинство из них отмечало, что независимо от того, в большом городе или в деревне они учились в школе, качество обучения в советское время было на высоте. Правда и то, что желающих учиться было всегда не так много. И в деревнях всегда меньше, чем в городах.
Учился я хорошо, хотя круглым отличником не был, наверное, потому, что было много интересов и дел помимо школы. А еще потому, что всегда имел привычку не возвращаться к уже решенным задачам. Один раз найдя подход и отгадку к конкретному заданию, я уже не хотел больше что-то решать на закрепление. Ну, а это всегда в нашей системе оценивалось как отсутствие прилежания.
Помню, что меня, как хорошо успевающего ученика, просили заниматься с отстающими. В то время была такая практика в школах. Но уже тогда я был в этом вопросе очень упертым и всегда говорил, что готов заниматься только с теми, кто сам этого хочет. Сидеть после уроков с лоботрясами, ковыряющими в носу, мне категорически не хотелось. Из отстающих же практически никто не хотел заниматься после уроков, и тут наши желания совпадали. Но пионерская и комсомольская организации смотрели на это иначе, и меня периодически «разбирали» на различных собраниях.
Уже тогда, в школе, я начал ощущать: тесновато в стандартных общих рамках. При всех плюсах, советская система была нацелена штамповать стандартных людей. Тех же, кто хоть чуть-чуть отличался, она норовила подровнять. Тогда, в школьном возрасте, я этого отчетливо не понимал, просто старался не молчать, сталкиваясь с несправедливостью. В целом же мне на школу грех жаловаться, она дала мне очень и очень много.
Даже публично выступать я научился в школе. Я всегда любил читать и уж не помню, как такое получилось, но примерно классе в пятом-шестом я стал периодически рассказывать классу прочитанные книги. Это был интересный опыт, когда выходишь перед всем классом и пересказываешь какую-нибудь детскую книгу, вроде «Баранкин, будь человеком!». И класс, вместо того чтобы сбежать, сидит и внимательно слушает.
Вообще, для любого руководителя умение выступать публично, делать это свободно и искренне – один из краеугольных камней успеха. И не важно, когда человек начинает практиковаться, в детстве или уже в зрелом возрасте. Я видел на примере своих коллег по бизнесу, какие зримые и достаточно быстрые метаморфозы происходят с людьми, которые начинают регулярно выступать на публике. А для начала годятся любые формы, от участия в работе театрального кружка или музыкальной группы до выступлений на заседании гаражного кооператива.
Еще одним увлечением моего детства были шахматы.
Отчетливо помню, как в возрасте пяти лет я впервые увидел в одном из санаториев под Находкой, как двое дедушек играли в шахматы. Я просидел, наверное, целый час, наблюдая за их игрой и спрашивая, как зовут ту или иную фигуру. Поглядел, заинтересовался и подзабыл на какое-то время.
Потом вспомнил, когда увиделся с отцом; он купил мне отличные магнитные шашки с нарисованными на них парусниками. Так я сперва научился играть в шашки и занимался ими до восьми лет. А потом в очередной раз увидел шахматы и понял, что именно в эту игру мне хотелось играть. Мы начали ежедневно рубиться в шахматы уже с отчимом, по две-три партии за вечер. Он играл очень неплохо и регулярно меня обыгрывал всухую. А потом я вдруг его победил, стал делать это систематически, и наши ежевечерние занятия сошли на нет.
На соревнованиях в Хабаровске
Я записался в шахматную секцию при Доме пионеров в нашем поселке, ею руководил большой мастер и энтузиаст Виталий Ефремович Шевеля. Вскоре я стал чемпионом школы, поселка, района и стал регулярно выезжать на краевые соревнования в Хабаровск, Комсомольск и Биробиджан.
С помощью моего тренера и специальной литературы я быстро прогрессировал и в двенадцать лет получил первый взрослый разряд, а в тринадцать стал чемпионом Хабаровского края.
Как победитель, я был удостоен чести представлять Хабаровский край на полуфинале первенства России в Ангарске.
Стоял июль месяц, самая-самая тридцатиградусная жара, и мы отправились с моим тренером на теплоходе на подводных крыльях из Троицкого в Хабаровск, чтобы там уже сесть на самолет и долететь до Ангарска. Салон «Ракеты» был сильно раскален солнцем, а кондиционеров тогда не было. Мы сидели с Виталием Ефремовичем на разных рядах, в разных концах салона. И мне казалось, что он спал всю дорогу. Когда же причалили к Хабаровску и настало время выходить, мой тренер не встал с кресла, он был без сознания.
