Местные «энкавэдэшники» в помощь цековскому инструктору выделили пожилого, опытного криминалиста, который уже через неделю беседовал с Бондаревым. Помертвевший от страха Бондарев был уже готов повиниться и сознаться. Но вдруг его «мучителю» (так мысленно окрестил он седоусого следователя) позвонил по телефону начальник, и тот торопливо, пряча бумаги в портфель, буркнул Бондареву, чтобы он пришел завтра на час раньше. Эта отсрочка, пожалуй, и решила его судьбу. Ни завтра, ни послезавтра никто больше не вызывал его и только потом он узнал, что в тот день был арестован и начальник управления НКВД, и пятеро его сотрудников, в том числе и тот седоусый, за «нарушения» соцзаконности. Потом срочная надобность в установлении анонима отпала, бумаги куда-то затерялись вместе с участниками поиска, а затем и сам Романов был отозван в Москву на военно-политическую работу и для укрепления поредевшего от беспрестанных «чисток» центрального аппарата ГлавПУРККА. Но Бондарев долго еще не мог забыть тех ужасных дней, и ему чудилось, что Романов знал о его авторстве от сотрудников НКВД, и, только когда тот уехал, Алексей Михайлович отошел, успокоился, но долго не мог забыть этого происшествия.
И теперь, идя позади Сазонова, он пытался собрать воедино промахи и недостатки своего начальника и изложить их письменно, но тут же отогнал эти опасные мысли.
Не прошли они еще ста метров по целине рыхлого снега, по той же низинке, откуда и пришли, как вдруг раздался недолгий свист мины и идущий перед ним Сазонов со связным солдатом уже лежали у его ног, а он, еще не понимая, что их заставило упасть, стоял в недоумении. Никто не успел крикнуть ему, как вдруг тугая подушка горячего воздуха толкнула его в грудь, в лицо, бросила его на тропинку. Сверкнувший молнией красный огонь с черным дымом и одновременный удар по барабанным перепонкам – вот что было первым его ощущением от разорвавшейся примерно в полусотне метров мины. Что-то мягкое и сырое сильно ударило в лицо, и он в ужасе от близкого взрыва, оглушенный, обезумевший, вскочил на ноги, но его начальник успел с силой дернуть его сзади за полу, и снова был горячий удар взрывной волны, и сильный подскок земли под телом, и опять оглушающий взрыв. Алексей Михайлович, уже обезумевший от разрывов мины, пытался вскочить и бежать, но каждый раз Сазонов пресекал эти попытки, дико матерясь, и, когда четвертая или пятая мина прошлись в шахматном порядке по низине, связной солдат и Сазонов вскочили, как по единой команде, и рванули обратно, в сторону переднего края. Минуты через четыре бешеного бега по нетоптанной целине они упали на дно большой заснеженной ямы.
Минометный обстрел длился еще несколько минут, и они уже только прислушивались к разрывам, не высовываясь из укрытия. При близких разрывах Бондарев вздрагивал, втягивая голову в плечи, в то время как его связной солдат старательно и невозмутимо перематывал обмотки. Он весь трясся, его охватывал страх: почему немцы открыли огонь (может, это наступление?) и почему его начальник со связным бросились в сторону передовой?! Он уже представлял себя в плену, как расстреляют его, узнав, что он «особист-смершевец», и теперь жалел уже, что он здесь старший по званию и должен подчиняться своему начальнику-капитанишке. У него зародилось подозрение, что Сазонов намеренно увлек его к передовой, и, хотя здесь не было посвиста мин, оглушающих взрывов и противного чесночного запаха их гремучей начинки, зато до противника рукой подать. Пока они сидели в яме, он, потеряв и память, и способность соображать, подчиняемый только страху, пытался выскочить из укрытия, и каждый раз начальник без церемоний, ловким ударом сбивал его с ног, наваливаясь на него всем телом, однако только при помощи связного удавалось удержать подчиненного.
Когда кончился обстрел, Сазонов отпустил его и добродушно, но с заметным пренебрежением в голосе бросил ему: «Ты хоть бы мордохенцию свою умыл, она у тебя вся в грязи». Холодный снег окончательно привел его в чувство, и только сейчас он осознал свое малодушие и трусость – ему было мучительно стыдно перед своим начальником и этим толстым солдатом за свою минутную слабость. Словно угадывая его мысли, Сазонов сказал: «Ты, майор, наверное, давненько не был под обстрелом, опыта у тебя маловато, здесь самое главное – найти любое укрытие, а потом уже определиться, что дальше делать!..» И, как бы поясняя свое поведение при обстреле, он подробно стал излагать, чего хотел достичь противник. «Понимаешь, – называя Бондарева по отчеству, – Михалыч, ведь немцы все рассчитали заранее: и наш приход на снайперскую позицию, и куда, и откуда мы будем подходить и уходить, а их наблюдатель – вон, видишь, на той стороне речки высотка, километра два отсюда, – он все докладывал, и батарея у них там же. Одного они только не учли – земля в низине сырая, болотная, вот осколки все больше в болоте застряли, а если бы грунт потверже, то мы бы в живых после первой мины не остались».
Но Бондарев уже почти не слышал своего начальника. Как человек излишне самолюбивый и злопамятный, он был покороблен панибратским обращением к нему «Михалыч». Он – майор, старший офицер, и пусть его начальник соблюдает военный этикет – вот о чем думал сейчас Алексей Михайлович. И неважно, что несколько минут назад тот спас ему жизнь, он не чувствовал благодарности к своему спасителю, сейчас его угнетало одно – его, старшего по званию, назвали, как деревенского деда, – «Михалыч». Он опять шел позади Сазонова, и его раздражало все: и сипловатый тенорок капитана, и толстая морда связного, как ему казалось, прятавшего улыбку презрения к необстрелянному майору.
По дороге они встретились с группой Кулешова; те несли кого-то на плащ-палатке. Лейтенант подошел к Сазонову и стал докладывать о случившемся, но Бондарев с визгом в голосе, задыхаясь от злости, почти кричал ему: «Отставить, товарищ лейтенант, вы что, устава не знаете, почему не спросите разрешения у старшего по званию?» Сазонов с любопытством посмотрел на своего зама и с досадой крякнул. Лейтенант, потоптавшись на месте, по-уставному повернувшись в сторону Бондарева, но не поворачивая головы, глухим голосом пробормотал: «Товарищ майор, разрешите обратиться к капитану Сазонову». Все в лейтенанте говорило, что он не согласен с замечанием майора. А тому хотелось сделать еще замечание за его выправку и насчет его нарушений в одежде, но, вспомнив свой позор, он сварливо ответил: «Обращайтесь». Кулешов доложил, что при обстреле был убит лейтенант Черемных, один из офицеров-дознавателей. «Куда его ударило?» – спросил Сазонов. «Осколком маленьким вот тут, за ухом». Лейтенант отвернул край плащ-палатки: лицо убитого с широко открытыми глазами выражало удивление и было настолько живым, что Сазонов искренне, от души, скороговоркой, но с большим сочувствием спросил своим осипшим голосом: «Как же тебя угораздило, младший лейтенант...», а тот, не удостоив ответом капитана, смотрел открытыми глазами в серые, снежные облака, похожие на плохо постиранное медсанбатовское белье. «Товарищ капитан, – просительным тоном начал Кулешов, – до расположения полка четыре километра, сами видите, снег глубокий, да нас всего трое, тяжело будет нести, может, здесь и захороним?» Сазонов прикинул – все было правильно, и снег глубокий, и их всего трое, и кивнул головой. Лейтенант с облегчением вздохнул и стал распоряжаться. Потом они все молча стояли перед маленьким холмиком свежей земли, а связной солдат Сазонова саперной лопаткой вбил загнутыми краями в затесанную березовую балясину звездочку, снятую с шапки погибшего, и старательно печатными буквами, под диктовку другого младшего лейтенанта стал выводить химическим карандашом: «Здесь похоронен мл. л-т Черемных А.Ф., убитый 25 февраля 1944 года». И после казенных, но железных слов: «смерть фашистским оккупантам», совсем по-граждански – «прощай, Толя, я тебя не забуду. Твой друг, мл. л-т Дима Чуприн». Все понимали, что по весне могила размоется талыми водами, осядет, а потом зарастет крупной сорной травой, и надпись на затесе расплывется и исчезнет так же бесследно, как исчез этот живой молодой офицер на этом белом снегу. И никто не придет к его могиле, не присядет на удобную скамеечку, вспоминая мальчика Толика. Только его мать, еще молодая женщина, будет стонать и безутешно плакать каждый раз, вынимая военкоматовское извещение... «Ваш сын имярек геройски погиб, защищая...» и другие казенные слова, отпечатанные громадным тиражом в государственной типографии.
