- Война коснулась здесь, наверное, только одной станции, и то лишь с воздуха саданула, - заявил старшина.
- Да, судя по всему, супостата дальше не пустили, - согласился дядя Ксенофонт. - Скучаешь, значит. Не забываешь? - обратился он к Верочке.
- Кого?
- Ну, родину, землю свою.
Верочка встряхнула головой, решаясь сказать что-то важное и значительное. Подходящих слов, которые бы выразили ее чувства, не нашла и лишь промолвила:
- Как пташка, лечу к ней, ровно былинка по ветру, кланяюсь...
- Все мы по родным краям тоскуем, - продолжал Ксенофонт. - Вчера та гражданочка в плисовом пальто кручинилась по своей деревне, раньше времени сорвалась... И я вот, давно ли отъехали, затосковал по Уралу, и ты, касатка... - Он поглядел на Верочку с чувством, понимающе, добавил: Всякому своя сторонка мила, человек без родины - перекати-поле.
- Нужда заставляет, - вставил старшина. - Все мы едем на войну хоть и по своей воле, а вынужденно...
- По святой обязанности, сынок. Так и в законе сказано. Все мы корнями в родную землю вросли. И наша сила, скажу тебе, в корнях наших. Так-то! - заключил Ксенофонт и вновь поглядел из-за двери тамбура.
Равнинные поля степенно шли до горизонта. В эту утреннюю пору играли чарующие разливы красок: на буграх уже зеленела трава, в короткие минуты лучи утреннего солнца, прежде казавшиеся сиреневыми, переходили в бледно-розовые тона, потом сменялись, уже вдали, в малиновые, будто обагренные кровью.
Под синью неба, извечно печалясь и радуясь, лежали поля.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Наталья и в тот час, когда лежала в глухой, скрытой в глубине здания операционной полевого госпиталя, перемещенного на правый берег Волги, в степную Ахтубу, и позже, когда пришла в себя, хотела понять, что с нею произошло, и все равно до сознания еще не доходило случившееся. Наталья как бы возвращала себя в грохочущий и дымящийся город и смутно видела раненых, которые, истекая кровью, все в бинтах, не покидали осажденного дома, и - теперь уже издалека, но словно въявь - снова слышался ей грохот проломившего стену тяжелого снаряда, когда она в одно мгновение поняла, что это... конец. Но судьба сжалилась над нею, лишь обожгла лихорадящим страхом, и тогда Наталья потеряла сознание...
Сознание то проваливалось, то опять возвращалось. И перед глазами Натальи, будто из полутьмы, всплывали искаженные в ярости лица товарищей, падающие стены, и она силилась припомнить, как все случилось: "Сон это или явь? Меня куда-то тащат, выламывая руки... И нога... Нога одеревенела... И кто-то тянет силком... "Да пощадите, черти полосатые!.." Тело ноет, словно режут его острыми камнями. Тяжело дышать, что-то наваливается на грудь, будто эти стены дома, всего города... Не продохнуть... "Спасите! Вот и смертынька моя..." И Наталья теряет сознание. Но, очнувшись, снова слышит: кто-то гремит камнями, раскидывает их. Наталью освобождают из-под завала. Выносят наружу, она глотает воздух: проясняется мысль от толчков, и ей чудится, что куда-то плывет... Бьют весла по воде: хлюп, хлюп... Во рту липкое, соленое... Не кровь ли это? Наталья оглядывает себя - гимнастерка порвана и вся в бурых пятнах... Она пугается. Пугается собственной крови...
В операционную вошел хирург.
Наталья была перетянута засохшими бинтами; потемневшие, все в корках крови бинты стягивали тело, как обручами, и ей было тяжело дышать. Желая успокоить Наталью, хирург улыбчиво посмотрел ей прямо в глаза, заметил мелко подрагивающие ресницы, проговорил скорее в утешение самому себе: "Жива. Должна жить".
Он привык иметь дело с тяжелыми ранеными, нередко с безнадежными, и они хирурга не удивляли, если даже случалось непоправимое: кто-то не выдерживал, умирал тут же, на операционном столе. Но то, что перед ним на столе лежала теперь женщина, вызывало в душе хирурга и жалость, и ощущение страха за ее жизнь, потому что будет она жить или нет - зависело сейчас и от него, и, конечно, от самой Натальи - насколько крепок ее организм. В нем жило одно желание - спасти это полумертвое, страдающее, охваченное агонией тело.
Стоя поблизости, хирург наблюдал, как сестра начала снимать старые засохшие бинты, промывать раны. В окна ломились пучки яркого и теплого света, падали на раненую, и это придавало ее телу живость.
Он принялся Наталью оперировать. В руке его привычно мелькал скальпель. Сестра, немолодая хромая женщина, только успевала подавать стерильные салфетки, инструменты. Серьезных, вызывающих у хирурга тревогу ран оказалось мало, зато много было ссадин синих и вспухших, как грибные наросты на дереве. "Ох, как бедняжку уделало", - погоревала ассистент. А хирург тревожился совсем о другом: не так трудно извлечь осколки, залечить раны, но вот как быть с ногой, когда поврежден сосудисто-нервный пучок. Удастся ли сохранить или придется ампутировать?
Операцию делали под местным наркозом, и Наталья видела, как надбровные бугорки и поперечно легшие морщинки на лбу хирурга застыли, будто окаменев, и все лицо его было предельно напряжено. Над нею то медленно, то проворно двигались руки в перчатках. Из обычных желтовато-слюдяных и прозрачных они стали темно-красными.
Наталья зажмурилась и вновь приоткрыла веки: кровавые перчатки увеличивались, кровь стояла в ее глазах. Кровь пугала.
Операционная сестра молча подавала куски стерильной марли, а мокрые от крови бросала в ведро.
"Ой, сколько же крови ушло", - подумала Наталья и невнятно что-то прошептала одними губами.
- Терпите. Потерпите еще малость, - проговорил сквозь маску на лице хирург и кивком головы требовал зажимы, чтобы остановить кровотечение, и зашивал раны, потом снова брал скальпель и что-то резал. Наталья по-прежнему почти не ощущала боли, она только знала, что это ее раны и ее боль, и глядела на хирурга, на его волевое лицо со вспухшими жилами.
"Нерв, - помрачнел он. - У нее поврежден седалищный нерв".
Отойдя на минутку, хирург смыл с перчаток сгустки крови, ему обтерли лицо, покрытое градинками пота, и он опять склонился над столом, продолжая делать свое дело. В мыслях его теперь стоял один-единственный вопрос: "Будет ли ходить? Будет ли ходить?" Пытался успокоить себя, что все обойдется, а мучающий его вопрос, как удар, как собственный недуг, не давал покоя, преследовал: "Нерв. Спасти нерв".
Меньше часа шла операция, а хирургу казалось, что длилась она слишком долго. Временами одна рана занимала его больше, чем иная операция, и он обрабатывал ее с тщательностью, которая напоминала тонкую, филигранную работу гравера-резчика. Малейшая ошибка могла кончиться провалом. Провалом всей операции.
- Нерв... Нерв ноги... - твердил он, ощущая, как у самого начинало болеть и ныть то, что сейчас оперировал и спасал. Еще раньше замечал, что с годами приобрел это удивительное для себя ощущение: будто раненый, а до войны лежащий на столе больной пациент передавал и ему, хирургу, свои боли.
