Бывало, что, согласно английским законам, констебль приходил описывать за долги нашу бедную обстановку, оставляя нам только матрац.
А когда наша мать находилась в больнице, нам не раз приходилось ночевать под открытым небом. Мы питались тогда фруктами и овощами, которые подбирали в канавах возле рынка, и спали на скамейках в парке. Чарли быстро наловчился из кусочков дерева и пробки, найденных на свалке, мастерить крошечные кораблики и продавал их другим ребятам по пенни за штуку».
Впоследствии у Чаплина нашлись враги — актеры и журналисты, которые насмехались над «всеми этими россказнями о голоде, снеге, холодных кулисах и чуланах с выщербленным полом». По их мнению, врожденная деловая сметка должна была уже с шестилетнего возраста оградить маленького Чарльза от нищеты.
Странное утверждение. Верно, что импресарио Ханны Чаплин из жалости дал небольшой заработок ее сыновьям Сиднею и Чарльзу, когда они подросли настолько, что могли что-нибудь станцевать или спеть песенку. Один за другим появились они на подмостках, едва достигнув шести лет. Но платили ли им хотя бы шиллинг за вечер? Да и появлялись они на сцене очень редко.
Ханна зарабатывала шитьем, и только благодаря этому Чарльз мог полтора года посещать школу для мальчиков, где выучился читать и писать. Оба брата были счастливы, когда за шесть шиллингов в неделю устроились на несколько месяцев в бродячую труппу «мальчиками за все»: они были и музыкантами, и машинистами, и контролерами, и танцовщиками, и певцами…
И все же трудная жизнь в нищих кварталах Лондона не лишена была нежности и поэзии.
Нежностью окружала своих сыновей Ханна Чаплин. Первой большой любовью Чарльза Чаплина была его мать. Этой любви он оставался верен всю жизнь. Даже свой успех он ставил в заслугу главным образом матери.
«Она была самой поразительной мимисткой, какую мне довелось видеть, — писал о ней Чаплин. — …Именно глядя на нее, наблюдая за ней, я научился не только воспроизводить чувства при помощи жестов и мимики, но и постигать внутреннюю сущность человека. В ее наблюдательности было что-то чудесное. Так, например, увидев Билла Смита, идущего утром по улице, она говорила: «А вот и Билл Смит. Он едва волочит ноги, и ботинки у него нечищены. Похоже, что он сердит. Держу пари, он подрался с женой и ушел из дому, не позавтракав. Смотрите, идет в закусочную выпить кофе и съесть булочку…» И неизменно днем я узнавал, что Билл Смит действительно подрался с женой…»
Вне дома существовала улица и уличные развлечения. Доступ в Кентерберийский мюзик-холл был закрыт для сорванца Чарли, брата французского Гавроша. У него на это не было денег. Кругозор мальчугана был ограничен площадью Слонового замка. Но приходский священник устраивал для детей своей паствы сеансы волшебного фонаря. За вход нужно было уплатить всего только пенни — большую бронзовую монету с изображением королевы Виктории. И за эту же умеренную плату можно было получить еще чашку кофе и кусок пирога. Сидней и Чарли стали завсегдатаями этих сеансов. Они с восхищением следили за сменяющимися на экране раскрашенными изображениями, которые повествовали о жизни Христа, о сотворении мира, рассказывали о приключениях Дон-Кихота или Золушки, легенду о Моисее, смешные и нравоучительные истории. Волшебный фонарь, этот предок кинематографа, был в викторианской Англии любимым зрелищем, которым увлекались дети и простой народ. Еще больше завораживала малыша уличная жизнь: торговцы сосисками и овощами, горы фруктов на лотках, потоки прохожих, ссоры хозяев, евангелисты, пьяницы. Очень рано в Чарльзе пробудилась любовь к музыке.
«На перекрестке Кеннингтон-род я впервые узнал музыку, там мне открылась бесценная красота, которая с тех пор неотступно следует за мной и придает мне силы. Это случилось однажды вечером… Я был ребенком, и музыка явилась мне как сладостная тайна. Я чувствовал ее, еще не понимая, и она завоевывала мое сердце и мою любовь».
Как-то, зачарованный звуками шарманки, маленький Чарльз пошел вслед за ней по улицам и грязным дворам. Увлеченный музыкой, он принялся плясать и кувыркаться. Вокруг собралась публика. Окончив танцевать, мальчик, невзирая на ярость шарманщика, протянул шапку и собрал несколько монет…
Сначала Ханна Чаплин хотела отдать этого прирожденного танцовщика в цирк. Гибкому, ловкому мальчику сразу понравилось работать с акробатами. Но восьми лет он упал и сломал большой палец. Это отбило у него охоту к опасным прыжкам. Оставался мюзик-холл. Это слово вызывает в представлении французов роскошное помещение, где перед элегантной публикой сменяются один за другим великолепные, первоклассные номера. Но чтобы понять, чем был английский мюзик-холл в 1900 году, нужно вспомнить наши старые кафе-концерты. На эстрадах Британских островов певцам отводилось меньше места, чем во французских программах. Им предпочитали обычно акробатов, танцовщиков, жонглеров, дрессированных животных, комиков и клоунов. В те времена нельзя было найти ни одного лондонского предместья, ни одного фабричного поселка в Ланкашире, ни одной шахты в Уэльсе, где не было бы своего мюзик-холла. Эта огромная зрелищная промышленность объединялась в мощные компании.
Простая публика требовательна. Чтобы понравиться ей, артист должен следить за каждым своим жестом, за каждым выражением. Некстати поднятый палец, фальшивая нота, неуверенная походка способны погубить карьеру навсегда. Зато зрители в кепках преклоняются перед хорошей работой и приходят в бешеный восторг от безупречно исполненного номера — результата долгих поисков и упорных трудов.
Мюзик-холл был первой школой братьев Чаплинов. Но Сиднею она не принесла ни славы, ни денег, и в пятнадцать лет он нанялся юнгой на корабль, совершавший рейсы между Лондоном и английскими колониями в Южной Африке.
Чарли посчастливилось. На него обратил внимание Джексон, бывший учитель, хозяин труппы «Восемь ланкаширских парней». Эти «восемь парней» (двое из них были переодетыми девочками) пели и плясали в деревянных башмаках. Во время совершенного труппой турне Чарли имел некоторый успех. Позже его пригласили участвовать в пантомиме «Кот в сапогах». 15 января 1900 года маленький актер вместе с другими «ланкаширскими парнями» выступил на сцене лондонского театра «Ипподром». Он исполнял роль собачки в пантомиме «Джидди Остенд».
Но однажды вечером, вернувшись домой, он не нашел свою мать Ханну в мансарде на Поунелл-террас. Ее снова увезли» в больницу. Одиннадцатилетний артист остался один-одинешенек. Оказавшись вскоре без ангажемента, ночуя на улице, он упорно искал работы.
