Старшая дочь Тамара, всю жизнь прожившая со стариками, так и не вышедшая замуж, доброе, безответное существо, и не догадывалась, что может на что-то претендовать. Она варила, стирала, мыла полы, топила печь, гоняла корову в стадо. Стадо пастух пригонял вечером только до околицы, где коров разбирали хозяйки, а коровы, которые умные, шли дальше сами. Наша Зорька была умная, но иногда что-то на нее находило и она убегала за речку к Каменухе или еще дальше - в излоги. Корову надо было найти до темноты. Бывало, что ее искали дядя Леня, дед, даже мама, я пробовал трижды. Никто не нашел ни разу. Тамара находила всегда. Мне эта ее способность казалась сверхъестественной. Отец объяснял: Тамара знает, что корову надо найти. И находит. Это было не очень понятно. В работе она была целыми днями, только по воскресеньям бабка отпускала ее в церковь, да иногда поздно вечером она доставала тетрадку, куда коряво переписывала детские рассказы Толстого, тексты из любого оказавшегося на столе учебника, что-нибудь из молитвенника, чаще всего одну вечернюю молитву: “И даждь ми, Господи, в нощи сей сон прейти в мире”. Дети ее дразнили “Шоша”, - не знаю, откуда это взялось, - она обижалась. Я не дразнил, давал ей тетрадки, потом привозил из Москвы кофточки. Но позже, когда Колька оттяпал у нее квартиру и запихнул ее в дом престарелых в далекий Павлодар, я только посылал туда изредка посылки и все собирался навестить - всего три часа лету от Москвы, - не навестил. От нее не осталось ничего: ни ее тетрадок, ни ее икон. Только одна фотография: обернувшись к камере, она выжимает белье. Пятнадцать лет она не видела ни одного родного лица, никого из нас, кого так любила и к кому обращалась в письмах: “Самые дорогие все”.
Третьим претендентом был дядя Леня, самый младший из дедовых детей. Антон узнал его позже других своих дядек и теток - в тридцать восьмом году его призвали в армию, потом началась финская война (туда он попал как хороший лыжник - признался в этом единственный из всего батальона сибиряков), потом - отечественная, затем - японская, потом с Дальнего Востока его перебросили на крайний запад бороться с бендеровцами; из последней военной экспедиции он вынес два лозунга: “Хай живе пан Бендера та его жинка Параска” и “Хай живе двадцать восьма роковина жовтневой революции”. Вернулся он только в сорок седьмом. Говорили: Лентя - везунчик, он был связистом, но его даже не ранили; правда, дважды контузило. Тетя Лариса считала, что это отразилось на его умственных способностях. Она имела в виду то, что он с увлеченьем играл со своими малолетними племянниками и племянницами в морской бой и в карты, очень расстраивался, когда проигрывал, и поэтому часто жулил, пряча карты за голенища кирзовых сапог.
В конце войны дядя Леня под Белой Церковью познакомился с полячкой Зосей, которой слал из Германии посылки. Тетя Лариса спрашивала, почему он ничего ни разу не прислал старикам, а если уж все отсылал Зосичке, то чего ж к ней не едет. Он отмалчивался, но когда особенно приставала, говорил отрывисто: “Написала. Не приезжай”. - “И ничего не объяснила?” - “Объяснила. Пишет: зачем приезжать”.
С войны он пришел членом партии, но об этом дома узнали только тогда, когда кто-то из его теперешних сослуживцев-железнодорожников сказал бабке, что Леонида Леонидовича недавно исключили, так как он, встав на учет, ни разу не заплатил членские взносы. Вернулся он в медалях, только “За отвагу” было целых три. Антону больше всего нравилась медаль “За взятие Ке - нигс - берга”. Про войну дядя Леня не говорил ни слова, а когда пробовали расспрашивать, как и что, говорил только: “Что, что. Таскал катушку”. И никаких чувств не обнаруживал. Только раз Антон видел, как он разволновался. Приехавший из Саратова на золотую свадьбу стариков его старший брат Николай Леонидович, закончивший войну на Эльбе, рассказал, что у американцев вместо катушек и провода была радиосвязь. Дядя Леня, обычно глядевший в землю, вскинул голову, что-то хотел сказать, потом снова опустил голову, на его глазах показались слезы. “Что с тобой, Лентя?” - поразилась тетя Лариса. “Ребят жалко”, - сказал дядя Леня, встал и вышел.
У него был блокнот, куда он на фронте списывал песни. Но после песни про синенький скромный платочек шла “Молитва митрополита Сергия, мостоблюстителя”: “Помози нам Боже, Спасителю наш. Восстани в помощь нашу и подаждь воинству нашему о имени Твоем победити; а им же судил еси положити на брани души своя, тем прости согрешения их, и в день праведного воздаяния Твоего воздай венцы нетления”.
Все было очень красиво: “подаждь”, “венцы нетления”, непонятно было только, кто такой “мостоблюститель”. Антон спросил у деда, тот долго смеялся, вытирая слезы, и позвал смеяться бородатого старика, бывшего дьякона, которого бабка кормила на кухне затирухой, но все же объяснил и добавил, что Сергий теперь уже не местоблюститель патриаршего престола, а патриарх. Потом они долго спорили с бородатым, надо ли было восстанавливать патриаршество.
Дядя Леня дошел до Берлина. “На рейхстаге расписался?” - “Ребята расписались”. - “А ты чего ж?” - “Ме’ста снизу на стенах. Уже не было. Говорят: ты здоровый. На плечи мне встал один. На него - другой. Тот расписался”.
Вскоре он женился. Невеста была вдова с двумя детьми. Но бабке это скорее даже нравилось: “Что ж им теперь, бедным, делать”. Не нравилось ей другое - что жена сына курит и пьет - сам он за годы службы в армии курить не научился и хмельного в рот не брал (на работе его считали баптистом: не только не пьет, но и не матерится). “Ну что ж, можно, понять, - говорила тетя Лариса. - Человек десять лет воевал. Одно место уже не выдерживает”. Жена его через несколько лет уехала на заработки на Север, оставив ему детей, как выяснилось, насовсем; он нашел вторую, которая тоже курила и пила уже по-черному. В пьяном виде она сильно обморозилась и умерла, от нее тоже остался ребенок. Дядя Леня женился снова, но и третья жена оказалась пьющей. Впрочем, каждый год исправно рожала.
Из-за всех этих матримониальных дел жил дядя всегда в каких-то хибарах, а одно время со всем выводком даже в землянке, которую сам отрыл по всем правилам (Антон, присочиняя, рассказывал своему другу Ваське Гагину, что саперной лопаткой) и накрыл отслужившими срок шпалами, выделенными ему на железной дороге. Эти шпалы он сам перетаскал с путей, где их заменяли, на плече, за пять километров (“на избенку эту бревнышки он один таскал сосновые”), был силен, в деда. “Ты бы автомобиль попросил, - жалела бабка. - Вон Гурка с вашей же дороги дрова на казенном авто привез”. - “Просил. Не дают, - отрывисто говорил дядя Леня. - Не тяжело. Пушки. Когда из грязи. Вытаскивали. Намного тяжелей”. Приехавший как раз тогда дядя Коля, в войну артиллерийский капитан, посетивши его жилище, поинтересовался, почему землянка в два наката: “Артналета ждешь, что ли?” - “Шпал столько выписали. Сказали, все надо забрать”, - пробурчал дядя Леня.
