На мои поздравления она отвечала мне приятным мелодичным голосом, без всякой ложной скромности, признаваясь в своих горделивых замыслах и — бедное дитя, уже отмеченное смертью! — в своем нетерпеливом ожидании славы.
Чтобы осмотреть другие ее работы, мы поднялись в ее мастерскую. Большая комната была разделена на две части: собственно мастерскую, освещаемую широким окном сверху, и более темное отделение, загроможденное бумагами и книгами. Там она работала, здесь читала.
Инстинктивно я направился прямо к этому chef d’oeuvr’y — Митингу, привлекшему всеобщее внимание на последней выставке: группе уличных мальчуганов, серьезно рассуждающих между собою — вероятно о затеваемой шалости — перед дощатым забором в какой-нибудь глухой улице парижского предместья. Повторяю — это истинный chef d’oeuvre: физиономии, позы детей полны жизненной правды, уголок тоскливого пейзажа замечательно передает уныние, разлитое в этих затерянных кварталах. На выставке, публика, толпившаяся перед картиной, единогласно присуждала медаль Башкирцевой, уже удостоенной почетного отзыва в прошлом году. Почему этот приговор не был приведен в исполнение в жюри? Потому, что художница иностранка? Кто знает! Или потому, что она принадлежала к богатой семье? Она страдала от этой несправедливости и хотела отомстить за себя, удваивая усилия. В один час я пересмотрел здесь двадцать начатых холстов, сто проектов, рисунки, этюды, эскиз статуи, портреты, вызывавшие на уста имя Франца Гальса, сцены, подмеченные и схваченные среди улиц, полные жизни, большой пейзаж: октябрьский туман на берегу реки, полуобнаженные деревья, большие желтые листья, усыпающие землю, — словом целый ряд творений, где на каждом шагу обнаруживалось чувство самого правдивого и искреннего художника, самый своеобразный талант.
Между тем любопытство влекло меня в другую более темную часть мастерской, где я видел многочисленные тома на полках, на рабочем столе. Я приблизился и посмотрел заглавия: тут были все высокие творения человеческого духа. Они были здесь все на своих родных языках: французы, немцы, русские, англичане, итальянцы, римляне и даже греки. И это вовсе не были книги библиотечные выставленные на показ, но настоящие потрепанные книги, читанные, перечитанные, изученные. Платон лежал на столе, раскрытый на чудной странице.
При виде моего изумления, m-lle Башкирцева смущенно опустила глаза, между тем как мать ее, полная радости, говорила мне о всестороннем образовании своей дочери, показывала мне толстые тетради, испещренные ее заметками, и открытый рояль, на котором ее прекрасные руки передавали всех музыкальных авторов.
Окончательно сконфуженная излияниями материнской гордости, молодая художница прервала наш разговор шуткой.
Мне уже пора было удалиться. И странно, я испытывал в эти минуты какую-то внутреннюю тревогу, какой-то страх — я не решаюсь сказать предчувствие. При виде этой бледной, страстной девушки, мне представлялся необыкновенный тепличный цветок — прекрасный и ароматный до головокружения, и тайный голос шептал в глубине моей души: слишком много зараз. Увы, это было действительно слишком.
Несколько месяцев спустя после моего единственного визита в улицу Ампер, находясь вдалеке от Парижа, я получил письмо с зловещим черным ободком, извещавшее меня, что Марии Башкирцевой уже не было в живых. Она умерла двадцати трех лет от роду 31 октября 1884 года.
Я вновь увидел осиротелый дом. Несчастная мать, оцепеневшая в своей сухой, давящей скорби, не облегчаемой даже слезами, еще раз показала мне на тех же самых местах те же картины и книги. Она долго говорила мне о покойной. Она рассказывала о сокровищах этого сердца, доброта которого ничего не потеряла с развитием ума. Задыхаясь от сухих рыданий, она провела меня в девическую спальню, к маленькой железной кровати — простой солдатской кровати, где заснула вечным сном юная героиня… Наконец, сообщив мне, что все произведения ее дочери будут выставлены, она попросила меня сделать для каталога предисловие в несколько страниц, которые я хотел бы написать словами жгучими, как слезы.
Но что можно сказать о ней для публики? Перед произведениями Марии Башкирцевой, перед этой жатвой надежд, сраженных вихрем смерти, всякий сам почувствует хватающее за душу волнение, ту глубокую грусть, которая сжимает сердце при виде обрушившегося здания, при виде свежих развалин, приникших к земле и еще не заросших плющом и дикими цветами.
Франсуа Коте.
Париж, 9 февраля 1885.
К чему лгать и рисоваться! Да, несомненно, что мое желание, хотя и не надежда, остаться на земле во что бы то ни стало. Если я не умру молодой, я надеюсь остаться в памяти людей, как великая художница, но если я умру молодой, я хотела бы издать свой дневник, который не может не быть интересным. Но так как я сама говорю об издании, легко подумать, что мысль предстать на суд публики испортила, т. е. лишила эту книгу ее единственного достоинства; это наверное! Во-первых, я очень долго писала, совершенно об этом не думая; а потом — я писала и пишу безусловно искренно именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной. Если бы эта книга не представляла точной, абсолютной, строгой правды, она не имела бы никакого смысла. И я не только все время говорю то, что думаю, но могу сказать, что никогда, ни на одну минуту не хотела смягчать того, что могло бы выставить меня в смешном или невыгодном свете. Да и наконец, я для этого слишком высоко ставлю себя. Итак вы можете быть вполне уверены, благосклонный читатель, что я вся в этих страницах. Быть может, я не могу представить достаточного интереса для вас, но не думайте, что это я, думайте, что это просто человек, рассказывающий вам все свои впечатления с самого детства. Это очень интересный человеческий документ. Спросите у Зола, или Гонкура, или Мопассана. Мой дневник начинается с 12 лет, хотя представляет интерес только с 15–16 лет. Таким образом остается пополнить недостающее, и я намерена написать нечто вроде предисловия, которое даст возможность лучше понять этот литературный и человеческий памятник.
Итак предположите, что я знаменита, и начнем.
Я родилась 11 ноября 1860 г. Отец мой был сын генерала Павла Григорьевича Башкирцева, столбового дворянина, человека храброго, сурового, жесткого и даже жестокого. Он был произведен в генералы после Крымской войны, если не ошибаюсь. Он женился на приемной дочери одного очень знатного лица, которая умерла тридцати восьми лет, оставив ему пять человек детей — моего отца и его четырех сестер.
