Сразу же после знакомства с Луначарским Ленина привели в восторг его феноменальная память и широчайшая, поистине энциклопедическая эрудиция. Игра была испытанием этих его способностей. Игра позже длилась не один год, и почти никому не удавалось «поймать» Луначарского.
На сей раз смешной и трудный вопрос обернулся курьезом. Дан воскликнул: «Я поймаю вашего Луначарского!» И, надеясь застать Анатолия Васильевича врасплох, дал ему задание сделать реферат на тему «Черт в русской литературе и искусстве». Все расхохотались, и пуще всех — Ленин. Когда смех смолк, Луначарский спокойно и серьезно спросил, о каком периоде должно быть сообщение.
Дан внес «снисходительное» предложение:
— Для облегчения задания возьмем… древность.
Все опять расхохотались. Луначарский же, чуть улыбнувшись странному заданию, начал доклад.
— На древнерусских иконах бес предстает столь отвратительным, что в народе возникла поговорка: «Не так страшен черт, как его малюют». В рукописи семнадцатого века… — Луначарский запнулся, напрягая память, снял пенсне, а затем как по-писаному произнес: — В этой рукописи говорится: «Некий зограф писал образ Богородицы благолепнее, а дьявола зело гнусно под ногами ея». Создавая облик беса, или образ зла, художники обычно соединяли звериные и человеческие формы. Использовались формы летучей мыши, пса, быка, свиньи, козла, обезьяны, змеи. Демонология на Руси, — продолжал Луначарский, — была как национального, так и византийского и античного происхождения. На формирование представлений о бесе оказывали воздействие образы восточных человекообразных божеств со звериными головами и крыльями, образы минотавра, кентавра, горгоны, сирены, цербера, сладострастных козлоподобных сатиров, привлекалось также непривычное обличье иноземцев.
Ленин довольно улыбнулся и взглядом подбодрил Луначарского: мол, задай жару. Луначарский встретил этот взгляд и, вместо того чтобы ободриться, смутился и замолк. Но, собравшись с мыслями, вновь начал говорить:
— Да, так вот… В муромской легенде о Петре и Февронии бес предстает в качестве страшного огненного гостя, который оскверняет приведенную от венца невесту…
Дану явно не нравился реферат Луначарского. И дело было даже не в том, что Дан проигрывал и ему предстоял фант — а уж эти большевики непременно придумают для него какое-нибудь неприятное испытание! — глава меньшевиков испытывал смутное беспокойство, видя, что Ленин собирает вокруг себя столь сильную гвардию журналистов и пропагандистов, обладающих завидной эрудицией и блестящими ораторскими данными.
Луначарский же между тем продолжал:
— В семнадцатом веке в характеристику бесов включается элемент карикатуры. В западной демонологии подобные мотивы известны еще с двенадцатого века.
Федор Дан с сарказмом заметил:
— Пятьсот лет разницы?! Голубчик, это непатриотично — отдавать исторический приоритет западной демонологии. Наш, русский бес — самый передовой в мире!
Луначарский снова снял пенсне, протер его, надел и сказал:
— Я вполне разделяю ваши патриотические чувства, но ничего не могу поделать с фактами. Их логика сильнее логики ваших намерений.
Ольминский вступился за Луначарского:
— Давайте не мешать Анатолию Васильевичу!
Луначарский благодарно улыбнулся ему и продолжил:
— На гравюре петровских времен мы видим образ слепоты юных: к бесам стремится недоросль с завязанными глазами и с флюгером в руке. В рукописи «Душевное лекарство» есть иллюстрация, изображающая убийцу, за спиной которого прячется грязно-зеленый черт. Он шепчет на ухо Каину наставления и направляет удар на его брата — Авеля.
Дан попытался вмешаться:
— В этой картине можно увидеть образ гражданской войны: брат идет на брата.
Ольминский бросил реплику, стремясь опровергнуть Дана:
— Бесы — враги революции. Они по ту сторону баррикады.
Мартов решил всех примирить и сказал:
— Есть бесы и в революции. Достоевский прав. Разве нечаевщина — не бесовство? Слепой, беспощадно жестокий террор, помноженный на безнравственность, вседозволенность, маккиавелизм, иезуитскую хитрость и инквизиторство — все это тоже бесовство!
Отчасти соглашаясь с Мартовым, Воровский произнес:
— Марксистская революционность должна противостоять бесовству нечаевщины.
Луначарский, продолжая мысль Воровского, сказал:
— Петр Верховенский в «Бесах» Достоевского — тенденциозно окарикатуренный образ революционера. На самом же деле это образ злейшего врага революции. В христианской иконографии враг рода человеческого наделен хвостом, когтями и рогами. Хвост означает хитрость и соблазн, когти — хищность, рога — могущество и агрессивность. Бес — князь мира сего. Он падший ангел, ангел зла. На одной средневековой миниатюре князю бесовскому кланяются мужчины. С неба бог обрушивает огненные лучи, карая этих дьяволопоклонников. С другой стороны изображены коленопреклоненные праведники, которых нечестивые колотят дубинами. И некуда деться человеку: к богу путь пресечен бесами, к дьяволу — ангелами. Перед нами — образ экзистенциального абсурда, безысходности человеческого бытия. Не так ли? Как говаривал Достоевский: «Куда податься человеку? Некуда!»
Луначарский смолк. Раздались аплодисменты. Потом реплики. Хозяйка столовой Ольга Борисовна Лепешинская воскликнула:
— Не мы «поймали» Луначарского, а он нас поймал на дремучем незнании отечественной культуры!
Дан, стремясь притушить впечатление, произведенное Луначарским на аудиторию, скептически спросил:
— А зачем нужны знания о черте для дела революции? Знание чертовщины может только помешать научности мировоззрения.
Воровский парировал этот вывод:
— Знание культуры, даже в самых малопригодных для современной практики ее разделах, всегда ценно. Всякое знание может обернуться неожиданным практическим применением. Важна не только мировоззренческая ориентированность знаний, но и сами знания.
Ольминский поддержал Воровского:
— В культуре нет бесполезных разделов, а есть лишь не поставленные на службу современности. Однако они нужны будут завтра.
Дан возмутился:
— Чертовщина пригодится революции?
Тут в полемику вступил сам докладчик:
— Не чертовщина, а представления о добре и зле, запечатленные в образах Христа и черта. Эти образы должны быть проинтегрированы нами при создании будущей культуры. Я не исключаю того, что какой-либо поэт, воспевая революцию, воспользуется образом Христа, чтобы показать ее высокое и светлое шествие, или использует образ черта, изображая ее врагов в своем совершенно революционном произведении.
