Увидев Ярослава, Смелянский привычно скинул с лица маску озабоченности, пробежал глазами его предписание, улыбнулся и неожиданно протянул руку для приветствия. Обменявшись с управляющим рукопожатием, Ярослав сразу почувствовал себя увереннее. Этому способствовала и простая обстановка кабинета: из мебели – только недорогой гардероб и массивный книжный шкаф, покрашенный серой краской металлический сейф, посередине кабинета поставленные в ряд столы со стульями для посетителей и двухтумбовый заваленный бумагами стол самого управляющего. Единственной старинной вещью было бюро, стоявшее у окна. Над столом висел портрет Сталина, а напротив окна – наркома Ежова.
– Присядь-ка. Пиши заявление в коммуну, – сказал Ефим Павлович, положив перед Ярославом чистый лист бумаги. – Примем тебя завтра на комиссии. Мы обычно на общем собрании принимаем, но не с твоей статьёй. Наслышан о тебе. Поэт, значит, почти мой однофамилец! «Любка Фейгельман» – твоё стихотворение?
– Да, – ответил Ярослав, не ожидая, что управляющий может интересоваться поэзией.
– Вот и славно. Твою книжку «Работа и любовь» я читал. Хорошо о труде пишешь. Такие стихи в газете нам нужны. Мы ведь задумали отдельно от первой коммуны свою газету выпускать с названием «Дзержинец». Надоело в Болшево в редакцию «Коммунара» материалы возить: получается неоперативно, неповоротливо. Наши рабкоры обижаются, что их корреспонденции не все помещают – места не хватает. Нужна, нужна нам своя газета. У тебя опыт-то есть?
– Я до 34-го года писал в газеты и репортажи, и очерки.
– Хорошо. Но здесь тебе скоро самому придётся компоновать номера, работать с рабкорами. Ответственный редактор будет только просматривать всё, контролировать, приносить публикации от нашего начальства. Стенгазеты тоже твоя обязанность. Критика и самокритика – вот теперь важная задача, поставленная последней партконференцией. Мы нашу стенгазету в управлении назовём «За самокритику». Первый номер «Дзержинца» должен выйти недели через две-три. Сначала будешь под крылом у ответственного редактора Медовой. Но мы скоро её переведём на партийную работу. Справишься?
– Постараюсь.
– Ты с поэтами нашими позанимайся, кружок организуй, на пушкинскую выставку в Москву их свози.
– Попробую. И на выставку обязательно съездим, я сам там не был.
– Да, у нас в коммуне сухой закон. Строгий. Мат и жаргон тоже под запретом.
– Неужели не нарушают?
– Нарушают, бывает. И об этом надо тоже писать в газете. Мы злостных нарушителей на общем собрании по субботам в клубе пропесочиваем.
Намёк управляющего Ярослав понял, конечно. Смелянский, завизировав его заявление, распорядился:
– Зайдёшь сейчас в бухгалтерию. Я туда позвоню и распоряжусь, чтоб тебе выдали «маму», – и в ответ на вопросительный взгляд Смелякова продолжил: – «Мамой» здесь называют бесплатные коммунарские карточки на питание, проживание в общежитии и одежду-обувь. Устроишься, пообедаешь и приходи к моему заместителю по политчасти товарищу Щербакову. Он курирует газету и введёт тебя в курс дела.
Ярослав поблагодарил Смелянского и отправился в бухгалтерию. Карточки ему выдали без проволочек, но устройство в общежитии и особенно подбор вещей на складе заняли часа два. Комендант выделил ему свободную койку в комнате, где жили несколько парней, и место в общем гардеробе, куда Смеляков быстро выгрузил своё нехитрое добро из вещмешка. Никелированная койка оказалась удобной, с чистым бельём.
– Такие кровати у нас в коммуне делают, – с гордостью заметил комендант, серьёзного вида молодой парень, на поясе у которого висел пистолет в кобуре: он единственный из коммунаров имел здесь право ношения оружия.
– Спасибо большое. Кровать, в самом деле, хорошая. А где у вас тут склад?
– Из дверей налево метрах в ста, – деловито ответил комендант.
Кладовщица, по возрасту годящаяся Ярославу в матери, быстро измерила у него размер груди, шеи, рост по сантиметровым меткам на деревянном косяке и запричитала:
– Господи, худой-то какой! Где ж я тебе рубашку 36-го раз мера по вороту сыщу при этаком-то росте? 176 сантиметров! У меня такие только на 158 да на 164.
Ярослав смутился. Он после тюрьмы в своей доарестной экипировке и вправду выглядел подростком в одежде на вырост.
– Ну, если немного велика будет, не беда, – пробормотал он.
– Погоди-ка, есть у меня вроде 37-го размера на такой рост и брюки 46-го. Даст Бог, поправишься у нас, в самый раз будут. А пиджак уж не подберу, не взыщи, нет пока твоего размера.
Кладовщица нырнула вглубь склада и принесла Ярославу новую рубаху и чёрные брюки. Выдав ему ещё комплект нижнего белья, кожаные ботинки и вельветовые тапки, она отрезала от карточки Смелякова нужные купоны. Сложив обновки в вещмешок, тот поблагодарил её за заботу и, попрощавшись, бодро зашагал к общежитию. Настроение у поэта улучшилось, он даже улыбнулся, глядя, как вешнее солнышко растапливает тонкий слой свежего белого снега на молоденьких зелёных ёлочках.
Неподалёку от дверей склада Ваня Ерастов что-то бойко объяснял водителю полуторки. Видать инструктировал того, как проехать за грузом.
– «Маму» получил? – окликнул он Ярослава. – Дело хорошее.
– Да, выдали вот самое необходимое.
– Ты смотри в столовку к двенадцати не опаздывай. Она у нас на втором этаже в соборе. Ребята в обеденный перерыв набегут – мало что останется. Купон на раздаче отрывают только за второе, так некоторые особо голодные умудряются по два первых съесть.
– Да я и не опоздаю, целых полчаса в запасе. А ты идёшь?
– Не, я попозже, дел много. Надо три машины за материалами отправить. Мне Таня, моя жена, оставит. Она на фабрике-кухне раздатчицей работает. Ты её сразу узнаешь – глазастая такая, улыбчивая. Ну пока, – откланялся Ваня и побежал в заводоуправление.
– Пока.
Ярослав поправил потяжелевший вещмешок на плече и пошёл к общежитию. Там он быстро выгладил новую рубашку и брюки и, переодевшись, отправился в столовую.
Без пяти двенадцать у входа уже стояло несколько человек. Смеляков занял очередь и, когда дверь открылась, взял поднос и встал к окну раздачи. На стенах в столовой висели лозунги, которые показались Ярославу интересными: «Хошь живи, не хошь – уходи», «Все отвечают за каждого, каждый отвечает за всех», «Чтобы жить трудовой жизнью, надо уметь что-нибудь делать», «Воспитывая из себя сознательного пролетария, помогай сделаться им и другим», «У нас все должны учиться», «Каждый должен украшать дом, в котором живёт, улицу, по которой ходит», «Честь коммуны превыше всего, все в ответе за неё», «В коммуне сухой закон для всех», «Будь вежлив в обращении со всеми», «Пресекай азартные игры и воровство»; «Человек труда никогда не позволит себе присвоить чужую копейку».
