Впрочем, возможно и Есенину захотелось сделать шаг в сторону от пропасти, кто знает. Приписал же Тынянов реплику Пушкину о брошенной им якобы кости (властям) в патриотической поэме «Полтава». Но не будем читать неположенного в сердцах, пусть занимается этим доктор Фрейд.
Я так подробно остановился на первом сборнике Слуцкого потому, что он сразу определил место поэта, и по прошествии полувека это стало еще очевиднее. Второй его сборник, «Время», вышедший двумя годами позже, подтвердив имя, не произвел уже того впечатления: эффект новизны пропал, значительное место было отдано перепечаткам. Этот изъян будет во всех его последующих книгах, хотя сам поэт виновен в этом меньше всего. Хотя бы потому, что многое было изуродовано вынужденной правкой, еще больше оставалось в столе, а книги складывались не только автором, но и редактором и — главное — обстоятельствами времени: иоттепели, и застоя. И Слуцкий был для меня после «Памяти» не столько сочинителем дюжины сборников и многих журнальных публикаций, сколько — и главным образом — автором отдельных стихотворений и циклов, как выходивших, так и ходящих по рукам, ни на кого не похожих, всегда злободневных, может быть, великих.
«Вопрос гениальности, в конце концов, вопрос количества», записал в своем «Дневнике» Жюль Ренар. По поводу гениальности утверждать не берусь, но написал Слуцкий действительно много, пугающе много, как какой-то безостановочный агрегат по производству стихопродукции, и только часть была напечатана при жизни. Поражает не плодовитость даже, а интенсивность творчества, а если вычесть из его литстажа годы войны, скитаний по госпиталям и последнюю немоту, поражаешься еще больше.
«Сколько у вас ненапечатанных стихов?» — спросил он меня однажды, в начале семидесятых. «Не знаю, — замялся я с ответом, — не считал». «У меня полторы тыщи». Я тогда подумал, что он имеет в виду полторы тысячи строк. А когда его не стало и хлынул поток публикаций — и каких! — до меня дошло…
А пока вернемся в 63-й, в Дубну, где Б.А. подарил мне свой первый сборник с двусмысленной надписью: «от почтительного автора в пример и назидание». Почему «от почтительного» и почему «в пример и назидание»?
Журнальное начальство, не чувствуя во мне своего, не очень-то меня жаловало, и когда Слуцкий написал от почтительного автора, он как бы давал понять, что понимает мою ситуацию, и его ироническое в пример и назиданиебыло знаком недвусмысленной поддержки. Стихотворный бум, пришедшийся на те годы, породивший целую индустрию быстрого и громкого успеха, у многих сместил критерии оценки и, как следствие, истинные масштабы явления, названного позднее, по статье Станислава Рассадина, шестидесятниками. А явление это неоднородно. Изнутри, конечно, видишь по-своему, но для меня они были да и остались удачливыми персонажами псевдодемократического театра тех лет. Некоторые из них обладали безусловными дарованиями, в таланте других я сомневался. О конъюнктурщиках не говорю. Что до Слуцкого, не зря же Вознесенский назвал его «поэтическим дядькой для молодых». Он им и был, и с видимым удовольствием играл эту роль.
Упомянув Вознесенского, вспомнил забавную сценку, как мы втроем расхаживали во дворе Союза писателей вокруг памятника Толстому, обсуждая последние новости (это был, вероятно, 64-й год), и в частности публикацию в журнале «Москва» стихов Ходасевича из «Европейской ночи». Андрей недавно вернулся из Парижа, был полон впечатлений и замыслов и, услышав мои восторги, заявил весьма решительно: «Я напишу лучше». Я только хмыкнул, а Слуцкий, действительно как дядька, мягко развел нас, переведя разговор на другую тему. При внешней суровости и порой резкости Б.А. был весьма терпим к любому мнению, когда оно было искренним и не вызывающе дремучим. А тех, в ком он видел самостоятельный ум и характер, он старался поддержать даже тогда, когда это не вполне соответствовало его собственным вкусам и пристрастиям. Хотя, конечно, вспомнив, как он привечал и сомнительных, а то и скверных стихотворцев, скольких пригрел и чем они ему отплатили, только диву даешься. Я думал поначалу, что его не всегда разборчивое превентивное потворство молодежи педагогического свойства — в некотором роде дальтон-план (способ бригадного обучения) с лефовской начинкой. А теперь, с возрастом, начинаю понимать, что это скорей от семейного одиночества: бездетный брак. Что-то подобное испытывал в конце Блок, только он не покровительствовал младому племени, а, напротив, отвергал его как враждебную реальность. Возможно, Блок был дальновиднее. Зато Слуцкий — ближе.
Время, меж тем, начинало меняться, и не в лучшую сторону. От снятия Хрущева до судебного процесса над Синявским и Даниэлем — какой-нибудь год с гаком, ан — повеяло прежним. Изменилось и мое положение: я уже не возглавлял отдел, вскоре меня выведут и за штат. Все бы ничего, но надо было как-то жить, содержать семью (я женился), и уплыла обещанная ведомственная комната, а за съемную попросили деньги за полгода вперед. Приходилось крутиться. Кстати, во всех моих перемещениях в пространстве Б.А. принял живейшее участие, и когда на правах инспектора заглянул к нам на Чистые пруды с очередной новой книгой («Работа», СП, 1964: «Тане и Олегу Чухонцевым — 1-я книга на полку в собственной комнате. Борис Слуцкий 1.12.1964»), прошелся по паркетным половицам, зачем-то потрогал шпингалеты в оконной раме и, похвалив комнату в «генеральском доме», спросил: «Сколько лет вы снимаете?» «Восемь». Он помолчал немного, потом произнес со значением: «Надеюсь, это ваша последняя съемная». Увидев мои поднятые брови, пояснил: «По закону чисел. Я снимал девять лет». И самое удивительное — не ошибся. Хотя съехать пришлось уже через три месяца: плакали наши предоплатные денежки.
Оказалось, мы сняли комнату у сумасшедших. Хозяйка Ольга Цезаревна, бодрая седая старуха, поначалу была вполне любезной, только любила поговорить, все больше про бройлеров. Это мы легко переносили, поскольку общение происходило на кухне, и в нашу комнату она не входила. Впрочем, она успела поведать, что ее муж был пилотом на том самом легендарном самолете «Максим Горький», который разбился в 1936 году во время авиационного парада, захоронен в братской могиле на Новодевичьем, и после его смерти они получили квартиру в этом престижном доме. Ее младшая дочь, Марочка, редко выходила из своей комнаты. Постепенно мы стали замечать, что она любит не только одиночество, но и разгуливать голой: то забудет закрыть за собой дверь, то при встрече пройдет мимо без всякого смущения. Голой она выходила и на балкон. Голой встречала почтальона с пенсией. Ольга Цезаревна сказала, что она работала когда-то в каком-то закрытом НИИ, и мужчины заглядывали через плечо не на ее чертежную доску, а на содержимое лифчика, а Марочка была очень стеснительной девушкой. Пришлось уйти с работы. Бывают дни, сказала Ольга Цезаревна, когда Марочка не вполне адекватна, но это длится всего несколько дней в месяц, и она неопасна для окружающих. Мы приняли слова хозяйки к сведению, но оказалось, что главным персонажем этой семейной драмы была не дочь, а ее мать. Однажды, уже после трех месяцев нашего проживания, громко постучали в дверь, и сразу же вошла Ольга Цезаревна, очень возбужденная, волосы всклокочены. Было раннее утро, и, возможно, она не спала всю ночь. «Ха-ха, — сказала она без всякого приветствия, — сегодня в два часа ночи по радио передали, что Олегу дают квартиру и вы нас покидаете». Я не успел опомниться, но ее уже понесло. «Мы к вам привыкли, а вы нас даже не предупредили о ваших планах. И я знаю, о чем вы все время говорите между собой. Вы думаете, Тата (ее старшая дочь, которая жила отдельно) беременна, а она не беременна, у ней камни в почках», — этот бурный поток продолжался минут пять и иссяк так же стремительно, как начался, но мы поняли, что пора съезжать. Кстати, в следующем году я и в самом деле получу однокомнатную квартиру от Союза журналистов, разумеется, кооперативную (точнее сказать, куплю), для чего мне придется в коммуналке у тещи переводить по субботам и воскресеньям многострочную халтуру для вступительного пая, т. е., как сказали бы теперь, помянув не к селу Карамзина, гнать дуру. Но это уже другая песня.
