- Постараюсь привыкнуть.
- А вообще ни к чему привыкать нельзя, иначе пропадет удивление, и все исчезнет, - сказала Анна, не передыхая. - А теперь, - указала она на подъезд, - наш рейс пройдет на высоте четвертого этажа.
Пока мы поднимались по лестпице, я подумал: была всего одна встреча, а не забылась, о чем-то говорят we ее зтзонки. А может, человек сам себе придумывает привязанности? И придумывает не сразу, не мгновенно. Может, просто мое подобие давно возникло в воображении Анны? И вот, простите, явилось. Или в моем возрасте ей увиделась какая-то тайна, а тайна увлекает. Но мы-то, врачи, знаем, что мой возраст - это иногда крутой взлет перед падением.
Я поднимался вслед за Анной. У псе действительно красивые ноги. Катастрофично красивые... Она остановилась перед дверью, обитой черным дерматином, открыла сумочку, достала ключи, долго не могла попасть в замочную скважину.
"Чья это квартира? Куда меня ведут?"
Наконец Анна перешагнула порог.
- Впрыгивайте, - сказала, потянула мепя за рукав и шепотом добавила: Секунду. Постойте здесь, - а сама юркнула в комнату, где горел свет. Я слышал ее голос: - Что же ты, мой родненький? И суп стоит песъеденный, и шпроты не тронуты. Разве соседка не приходила тебя кормить?
- Соседка была, - отвечал дрожащий голос. - Чтото сердце ныло весь день. В Иркутске, передавали, бури.
- Ну и что же? Мы и в бурю летаем. Ты же знаешь, я теперь на "тушке", а это машина! Господи, и подушка сползла.
Анна выглянула из комнаты и поманила меня к себе:
- Это мой папа.
В кровати лежал человек лет пятидесяти. Высокий лоб, лимонной бледности лицо, голову мягко усыпал нетающий иней.
- Иван Васильевич Пронников, - сказали его сухие губы, и глаза, посаженные так же глубоко, как у Анны, вопросительно остановились на моих погонах с эмблемой медика. Он недовольно сморщился: - Хотя бы в день рождения дочери не приходили вы, благодетели.
Ведь не можете, ничего не можете. - Он замолчал так же внезапно, как начал говорить. Тут же подавленность настроения его сменилась гневом, и он выкрикнул: - А подопытным кроликом быть не желаю. И вообще, оставьте меня.
Его лицо сделалось багровым, голова заметалась на подушке. Лишь так мог он подчеркнуть то, о чем говорил, а его руки, ноги, все большое тело были неподвижны: пх сковал паралич. Конечно, нашего брата он виделперевидел, успел разувериться в искусстве эскулапов, и потому мой приход его раздражал, если не сказать больше.
- Я пришел только поздравить Анну, - защищался я.
Иван Васильевич стрельнул в меня злым взглядом и, медленно поворачивая голову к стене, пробормотал:
- Тогда вы и вовсе никакой не врач.
Анна наклонилась к отцу.
- Папочка, папочка, - защебетала она, - наш гость - нейрохирург, а отец нашего гостя был начальником фронтового госпиталя, погиб, - замялась было, но тут же, повернувшись ко мне, добавила: - Сын, так сказать, продолжает дело отца, правда?
- Но я всего этого вам не рассказывал, - говорю с недоумением.
- "Мне сверху видно все", - шутливо пропела девушка и выбежала нз комнаты. - Я сейчас...
Мы остались одни. Неловкое молчание.
- Где воевал ваш отец? - наконец нарушив паузу, спросил Иван Васильевич.
- В районе Донбасса.
И снова молчание. Я слышу, как тяжело он дышит.
- Вот состояние, - опять заговорил он, - голова соображает, а руки и ноги будто не мои. Все стало.
Кажется, к нам пришла взаимность. Раз жалоба - значит, просьба о помощи. Вечный закон. И точно: Иван Васильевич теперь был не против того, чтобы я его посмотрел. И когда я ему это предложил, заверив, что только из любопытства, он с горечью признался:
- Таких, как я, с койки не поднимают.
Между тем легким покалыванием кожи углом расчески я прошелся по рукам и груди больного и примерно определил степень поражения спинного мозга.
- Короче говоря, согласился ли твой пациент на операцию? - торопишь ты меня своим вопросом.
Погоди, отец, вы, фронтовики, соприкоснулись с адом, и у вас выработалась жесткость, мешающая подчас разглядеть эмоциональную окраску события.
- Я так и знал, что из тебя получится тупица. Операцию нужно делать немедленно.
Ты хочешь сказать: лучше немедленно. Но Ивана Васильевича лечили.
Ты возмущаешься:
- Еще перед войной "спинальников" подвергали вытяжению с помощью петли Глиссона. Дедовский способ.
Ты это должен знать, майор медицинской службы.
Хочешь сказать, что мы с тобой можем сегодня говорить на равных? Но всякий раз, когда я обращаюсь к тебе, отец, чувствую себя несовершеннолетним, просто мальчишкой. Представляю, как ты отводишь взгляд в сторону и говоришь своим глуховатым баском:
- Мое почтение! В ту снежную зиму я тоже чувствовал себя несовершеннолетним. Перечитай теперь снова мои открытки, и ты все поймешь.
Все твои открытки с фронта мы с мамой сохранили.
Когда в наш поселок пришли немцы, я спрятал их в щели глиняной стены сарая, размытого дождем и потрескавшегося от взрывных волн при бомбежке. Ты никогда но писал писем. Только открытки. С той поры обычные почтовые открытки вызывают во мне особое притягательное чувство: мне кажется, их пишут откровенные люди, опи ни от кого не прячут своих мыслей. А может, еще и потому, что твои открытки были непривычными для глаза: сперва обычные строчки, а потом - еще поперек написанного текста, получалось крест-накрест.
Ты хотел больше сказать. Но как бы то ни было, теперь, спустя тридцать лет, твои открытки кажутся донельзя скупыми. "С большими трудностями пробиваемся в Ворошнловград..." И сейчас я расшифровываю их как степограммы. Столпотворение поездов. Теплушки с воинскими частями, платформы с пушками и танками. Эшелоны эвакуированных. И, просачиваясь между ними, мпнуя запретные для других флажки регулировщиков, движется твой полевой госпиталь - всего на двести коек.
А мой вагон, мой уютный дом на колесах, сегодня спокойно бежит по мирной земле.
- Северное сияние, - слышу я вдруг.
Я оборачиваюсь и вижу рядом усача. Он приблизился к окну, раздвинул шторки:
- Сейчас начнется, как по графику, - посмотрел на часы. - Да вот уже оно.
Сперва мне виделись какие-то далекие сполохи, и казалось, это отражаются в облаках огни города, мимо которого мы проезжаем. Теперь все выше ы шире разливалось огромное зарево, и трудно было определить источник этого света, охватившего все небо. Оно и в самом деле не отличается от северного сияния своим гигантским размахом, только разве цвет иной: малиновый.
- Северное сияние!
Это уже сказала девочка. Она стояла у соседнего окна, хлопала в ладоши в такт стуку колес. И все, кто еще не успел уснуть, вышли из своих купе и дружной цепочкой рассыпались по вагону. К усачу подошел молодой напарник.
