Ни о чем другом сейчас писать не могу. Крепко-крепко обнимаю тебя.
Твой
[Л.Д. Троцкий]19 сентября] 1933 [г.]
Это письмо Лева забыл (я ему напоминал!) [117] .
19 сент[ября]. Милая моя Наталочка, сегодня у меня был трудный день, но хороший: острые и горячие споры с Р. М[олинье] в присутствии и при участии Левы, Бласко, Эрвина [118] , Лезуаля и всех наших, здешних. Я много говорил, моментами очень резко, но не обидно, а по-отечески, и это всеми чувствовалось. Настроение создалось слитности, внимания, – и я почувствовал себя… стариком-учителем. Позже Левусятка [119] пришел ко мне в спальню, сперва несколько незначительных фраз, потом я сказал что-то о себе, он припал головой к моему плечу, обнял: «Папочка, я крепко люблю тебя». Совсем маленький. Я крепко обнял его и прижался щекой к его голове. Он почувствовал, что я взволнован, и на цыпочках вышел из комнаты… Потом опять была внизу, в столовой, беседа, но уже совсем не политическая, наоборот, спокойная и «задушевная» по тону. Все глаза так хорошо смотрели на меня, и я опять почувствовал себя «старцем», – но без горечи, а с теплотою, слегка разве с грустью. Во время этой беседы я часто ловил на себе горящие глаза Левусятки. Выглядит он не очень хорошо: бледен, землистый цвет лица. Сейчас Лезуаль и Бласко уехали (поездом), Раймон, Лева [120] и Бауэр уезжают завтра утром в автомобиле. Мне жаль, что Лева уезжает: ко мне здесь очень хорошо относятся, но все-таки нет никого совсем своего.
Устал все же от сегодняшнего дня и хочу лечь спать: сейчас половина десятого. Спокойной ночи, Наталочка моя, родненькая, хорошо ли спишь ты? С адалином или без? Будь здорова, будь спокойна.
Твой
Л.[Троцкий]20 [сентября 1933 г.]
Ночью просыпаясь, часто звал тебя вслух: Наталочка, где ты? Гете говорит, что старость не возвращает нас в детство, а застает еще настоящими детьми. После того, как я днем чувствовал себя вроде «мудрого старца», я ночью чувствовал себя покинутым мальчиком, который зовет свою маму.
Будьте здоровы, Наталочки милые [121] .
[Л.Д. Троцкий]24 [сентября]
Снова пишу в кресле, в углу спальни, на колене… Новый наш охранитель, немецкий студент [122] , хорошо играет на рояле. Это вносит в дом новую струю. Я сквозь пол слушал, хоть смутно, но приятно. В газетах («Возрождение» [123] из советской] печати) было вчера сообщение, что троцкисты «вместе с правыми и всякими мошенниками» овладели Свердловским советом; 24 человека исключено. Очень интересное сообщение; но что за ним скрывается в действительности?
Океан шумит за окном, дождь сегодня выпадал раза три в течение дня, осень… Как странно, что мы с тобой во Франции живем в разных концах. Вот чего мы с тобой не представляли, когда ехали сюда. Соскучился я по тебе, очень-очень соскучился, много «мечтаю» о тебе. Но теперь уж недолго. Пора мне ложиться, Наталочка, – пока засну, поговорю мысленно с тобой. Стар я становлюсь, Наталочка…
Надо отправить. Крепко-крепко обнимаю. Твой
[Л.Д. Троцкий]25 сент[ября 1933 г.]
Где ты, Наташа? Опять горит лампа на ночном столике, вся комната во мраке, снизу звуки пианино, через окно шумит океан. Сегодня с утра дождь, потом яркое солнце, я гулял во дворе, лежал на скамье…
Третий день лечения против малярии, – без хинина : никакого шума в ушах, никаких вообще субъективных признаков того, что я «лечусь». Аппетит прекрасный. Через два дня это лечение кончается.
Где ты, Наталочка? Ужасно далеко. Мне кажется моментами, что я забыл твое лицо. Эта мысль вообще ужасно преследует меня за последние месяцы, со смерти 3[ины]. Очень-очень хочу видеть тебя. Скоро, может быть, нам удастся поселиться вместе.
27-го получил от тебя письмо (вместе с письмом для Веры, хорошо, что ты ей написала). Вчера приехал неожиданно Анри [124] : условиться об отдыхе в благоприятном месте. Сегодня в 101/2 часа утра он уже уехал. Это прекрасный человек, умный и дельный. Я сейчас занят по уши: готовлю всякие проекты постановлений и решений, хочу непременно сегодня вечером все это отправить.
Напрасно ты, Наталочка, милая, беспокоишься: я ни разу не озяб. Полутеплое белье я нашел в шкафу; к тому же здесь вовсе не холодно, я сижу сейчас в парусиновой куртке при обоих настежь открытых окнах, и мне жарко.
И Лева, и Жанна, видимо, очень рассеянные люди. Леве необходимо все же хоть немного упорядочить свои приемы. У него нет даже записной книжки (к[о]-т[о]рая должна лежать всегда в одном и том же кармане), он записывает на клочках, сует в разные карманы, теряет, нервничает.
Письмо я дал ему из рук в руки и попросил: «не забудь, пожалуйста». Потом перед отъездом спросил: «Не забудешь передать письмо?» Он хлопнул себя рассеянно по карману: «Нет, нет, что ты…» Он, видимо, переоделся. Я не сержусь, Наталочка, но ему необходимо дисциплинировать себя… Не огорчайся…
Крепко, крепко обнимаю и целую тебя, моя родненькая.
Твой
[Л.Д. Троцкий]Из статьи В. Волкова «Женщина в русской революции»
Письма Натальи Седовой к Льву Троцкому
Оказавшись на короткое время в Париже во время лечебной поездки, она [Наталья] сожалеет о молодости, о времени, когда они вместе жили в этом городе, наслаждаясь свободой и обаянием этой тогдашней столицы мира (письмо от 3 сентября 1933 г.).
«Огромная разница в себе, – говорит она, – в том, что было и есть – молодость и старость. Печально и жутко немножко, и тихо-радостно, что оказались возможности все снова увидеть, но как все воспринимается иначе с болью невозможности прежних переживаний. Походим еще с тобой по Парижу… возможно ли это? Это все равно что перечитывать прошлые письма… Трудно ступать – перечитывать».
В другом письме (от 9 октября 1933 г.) она упоминает о том, что жизнь у них вышла трудной, многое переломалось, через многое пришлось пройти: «Вот такую жизнь прожили с тобой – такой переплет, что нет возможности вернуться через все пройденное к прежней простоте – «одной комнате».
В письме от 12 сентября 1933 года Наталья упрекает Троцкого в чрезмерной работе, которая ведет к переутомлению: «…и богатырского сложения человек не может выдержать такой работы, какую ты делаешь – без отдыха, без перерыва, это немыслимо. Милый мой, ты предъявляешь к себе сверхчеловеческие требования и считаешь старостью то, чему в действительности надо поражаться, что ты можешь выносить на своих плечах столько! Нельзя доводить до предела свои внутренние физические возможности, особенно делать это систематически».
…В письме от 29 сентября 1933 года она рассуждает о непростом характере Жанны Молинье, жены Льва Седова, и здесь же говорит о нем самом: «Лева, мне кажется, вообще говоря, не рассеян, ни в Москве, ни в Алма-Ате, ни в Константинополе. (Помнишь?) я этого не могла как будто отметить, наоборот, он был точен и не был забывчив. Сейчас он какой-то задерганный, нервный. Подъем в настроении быстро сменяется упадком. Сейчас у него большие надежды на ближайшие успехи оппозиции».
