— Соседи? 31-й полк пошел на Деражне, вот сюда.
— Эту Скрештувку или Скрегитовку, название-то какое-то скрипучее, черт его возьми… Да черт-то ее не возьмет, нам брать придется. Не обходить, а брать. Мы в голове, за нами дивизия. Тут подумать надо. У немцев здесь наверняка есть силенки. Дороги надо перерезать. Лучше всего здесь и здесь, на перекрестке… — Симбуховский пальцем обвел кружок на карте, — и держать этот перекресточек надо во что бы то ни стало, пока не возьмем деревню.
— Товарищ майор, разрешите мне! Четвертый эскадрон возьмет и удержит перекресток, — приложив руку к кубанке, уверенно произнес комэск-четыре, капитан Кухарев.
Симбуховский на минуту задумался.
— Нет! Пойдет второй эскадрон. Перекресток оседлает Зенский. Твои соображения, старший лейтенант?
— Я думаю закрепиться на перекрестке тут и тут, — Зенский показал на карте, — мы оседлаем обе дороги, но вначале надо найти линии связи. У них наверняка телефон между селами есть. Обрубим связь, чтобы своих не предупредили.
— Возьмите с собой бронебойщиков и ручные пулеметы. И не шуметь. Разведку, разведку веди и мне связного пришли. Телефон, не знаю, сможете ли протянуть? Мой КП пока здесь. Ну, давай, старшой, ни пуха…
Зенский спокойно, молча обошел строй своих казаков. Да, поредело войско и устали люди страшно. Сколько дней и ночей в тылу врага, и ведь почти каждый день бои! Сколько наших конников осталось навечно на этих украинских землях! И скольким еще суждено остаться?
Бой на перекрестке разгорелся через полчаса. На том перекрестке, куда пошел эскадрон Дмитрия Зенского.
Предчувствия его оправдались. Пуля, попав в медаль «За отвагу», смяла ее и вошла в сердце. Это было 30 января 1944 года. Остальные эскадроны ворвались в Скрегитовку. Ее гарнизон почти весь был уничтожен.
Я был потрясен гибелью Дмитрия. Что же такое судьба? Кем и когда она писалась каждому из нас? Кто же может вкладывать в сознание, в мозг, в сердце то, что зовется предчувствием? Кто шепчет это? Кто ответит?
Через сорок лет я побывал на том перекрестке, поклонился могиле на опушке леса, могиле Димы Зенского, ставшего мне другом, так и не увидавшего Москвы…
31 января полк, овладев районным центром Ровен-ской области местечком Клевань, пошел на Ровно. Командование 13-й армии, в состав которой тогда входил наш корпус, прилагало все усилия к тому, чтобы скорее освободить Ровно, Луцк, Здолбунов, вбить клин между группировками фашистских армий, открыть путь нашим войскам на Броды, Львов, а там и к Карпатам, к границе.
Таков был замысел командования. Но были ли силы у нас для решения такой задачи? В нашей дивизии остались три сильно поредевших полка. Нам, правда, помогали партизаны, перерезавшие дороги, разгонявшие и уничтожавшие гарнизоны в малых хуторах, передававшие нашему командованию весьма полезную информацию о противнике. Но у немцев здесь были танки, механизированные части, полки СС, полицейские батальоны.
Ночь. Лес. Двигались больше шагом. Часто останавливались, спешивались, коней вели в поводу. Погода, хорошая с вечера, постепенно стала портиться. Пока луна светила над лесом, то и дело были слышны самолеты, а как скрылась, так и самолеты летать перестали. Это нас все пытались обнаружить. Знал же противник, что казаки где-то в этих районах. Мы не могли себе позволить громких разговоров, курения. В темноте лишь стукнет колесо повозки о корень дерева да лошадь фыркнет.
Остановились. Подошел я к начальнику штаба. Он внимательно рассматривал карту.
— Вот смотрите, лейтенант. Здесь местечко и железнодорожная станция Клевань. Наверняка немцы ее просто так не отдадут. Наших два эскадрона впереди, должны были уже войти в местечко, но не пойму, почему так тихо?
Пошли вперед и мы. И без боя прошли по улицам, вышли к небольшому кладбищу на окраине. Кресты, плиты памятников, склепы… Первый и третий эскадроны на рысях пошли в сторону железнодорожной стан- ции. И тут же — автоматные, пулеметные очереди, уханье гранат.
— Товарищ командир! От леса к нам бронетранспортеры идут! — крикнул, пробегая мимо, сержант Короткое.
Короткое. Я познакомился с ним перед этой боевой страдой, когда он, выписавшись из госпиталя после ранения, удрал из запасного полка, куда его направили, и вернулся в свой полк. Формально это было нарушением дисциплины, там его могли числить дезертиром со всеми вытекающими последствиями. Пришлось провести с сержантом «разъяснительную работу», а в тот полк сообщить, что их «дезертир» прибыл в свою родную часть и успешно воюет.
Короткое, отбежав метров двадцать в сторону от нас, крикнул своим бронебойщикам:
— Приготовить ружья к бою! Бронебойным заряжай! Целься под обрез радиатора!
За первым бронетранспортером показался второй. Короткое подождал еще несколько минут и резко взмахнул рукой:
— Огонь!
Почти одновременно грохнули два выстрела, и на первом бронетранспортере вспыхнули как бы два огненных цветка. Тут же звонко ударила наша сорокапятка. Второй транспортер сошел с дороги в кювет и остановился. Из кузова на дорогу выскакивали солдаты. И тут же, отрезая их от кладбища, где были мы, верхами, с клинками в руках, пригнувшись к гривам коней, вылетел взвод казаков. Через пять минут все было кончено. Двое казаков притащили к штабу раненого немецкого ефрейтора.
Симбуховский, кивнув Зотову, коротко бросил: «Допроси!»
Зотов нагнулся над лежащим раненым, задал ему по-немецки какой-то вопрос. И вдруг пленный на чистейшем русском языке, грубо выругавшись, зло посмотрел на него: «Ничего я вам не скажу, мать вашу…»
— Ах, гад! Да это же власовец! Значит, здесь власовцы? Симбуховский с омерзением смотрел на лежащего пленного.
— Уберите эту сволочь с моих глаз, а то я за себя не ручаюсь… — И его рука потянулась к кобуре.
Я подошел ближе. Симбуховский, увидев меня, буркнул:
— Это по вашей части, лейтенант, разбирайтесь…
А в чем разбираться? Что я мог с ним делать? Отправить в штаб дивизии? Ни казнить, ни миловать мне не положено, а допрашивать — невозможно. Во-первых, на это не было времени. Во-вторых, власовцы, я говорил с несколькими из них, никаких разговоров вести не желали. Были они крайне озлоблены. Не раскаивались и пощады не просили. Мы отправляли их в дивизию, когда имелась такая возможность.
…Привели еще нескольку пленных. Казаки с любопытством, но брезгливо рассматривали их.
В том бою, как мне потом рассказали, освоен был и новый «оборонительно-наступательный» прием с помощью немецких ручных гранат, прозванных казаками «макагонами». То были гранаты на длинной деревянной ручке. Их особенностью было то, что после выдергивания шнурка на их ручке они взрывались через десять секунд. Этого было достаточно, чтобы ухитриться поймать брошенную к нам такую гранату и вернуть ее туда, откуда она прилетела. Подробности этого приема в полку не раз демонстрировал командир отделения пулеметного взвода сержант Бондаренко. То был сорокалетний донецкий шахтер, добровольно пошедший служить в арт мию. Смелый, отважный человек, знаток нашего и немецкого оружия, он был любимцем не только в своем взводе, но и в эскадроне. Особенно к нему льнула молодежь.
