Поначалу мы слегка стеснялись веревки. На первых порах мы несли ее, небрежно перекинув через руку, как будто только что ее нашли и вот разыскиваем владельца… Затем более сурово переложили ее в другую руку, словно бы намереваясь спуститься в колодец, куда упал какой-то незадачливый путник. Лишь бы только не приняли нас за то, чем мы и были на самом деле: двое новичков, которых уверили, что с веревкой скалолазание становится менее опасным, хотя сами они твердо убеждены в обратном. К тому же веревка мешает. Забраться на вершину Иглы и так достаточно сложно, а если еще и тащить с собой веревку, сложность, несомненно, возрастет. Я ощущал все это еще острее, чем Кен, поскольку про себя заранее решил, что буду «ведущим». Мало того что в 1892 году я выиграл на соревнованиях по гимнастике среди учеников младше четырнадцати — по сравнению с Кеном моя жизнь теперь вовсе не имела значения. Кен совсем недавно обручился. Если ведущим буду я, мы, возможно, убьемся оба (тем более с этой кошмарной веревкой) или я разобьюсь один; в любом случае я просто не мог себе представить, как стану рассказывать невесте Кена о его гибели. Конечно, я был рад своему решению, но все-таки было бы приятнее, если бы помолвлен был я, а благородному решению радовался Кен.
Взобравшись до середины склона Грейт-Гейбл, мы достигли подножия Иглы. Вблизи это оказался огромный каменный клин, футов шестидесяти в высоту, по форме напоминающий остроугольную пирамиду с отломанной верхушкой. На крохотном плоском участке как раз уместились бы мы с Кеном (ну и, наверное, с веревкой). Мы уже тренировались в привязывании и сейчас тщательно привязались. Я ранее описывал, как однажды Кен меня поцеловал, но тут мы обошлись даже без торжественного рукопожатия. Я просто полез вверх, волоча веревкуза собой.
Говорят, преимущество Напской Иглы по сравнению с Маттерхорном заключается в том, что самая трудная часть подъема на самом деле неопасна, а самая опасная на самом деле нетрудна. Опасный участок, как и можно ожидать, расположен ближе к вершине. Вначале ползешь наискось по плоской грани камня, заклинив левую ногу от колена до щиколотки в трещине и подобно троллейбусу поднимаясь вслед за этой левой ногой. Если бы не моральная поддержка Кена, который выкрикивал мне вслед цитаты из руководства, утверждающего, что этот трудный процесс ничуть не опасен, я бы наверняка сдался. Действительно, моя левая нога намертво застряла в трещине — в этом я убедился, когда попробовал ею пошевелить, — а отдельно от ноги в пропасть при всем старании не свалишься, но все остальное мое туловище чувствовало себя ужасно беззащитным. Каждая клеточка буквально вопила: «Глупость это все, сидели бы лучше в Эссексе!» Внезапным рывком, опровергающим книжную премудрость, я высвободил ногу и передвинул ее вверх по трещине. Подобно Сарданапалу, «раб случайностей, игра любому вздору»[28], и в первую очередь раб собственного легкомыслия, я пыхтел, поднимаясь все выше (туда, откуда дальше падать). Наконец настал момент, когда продвигаться вперед стало уже невозможно. Бочком-бочком, с ногою в трещине и сердцем, застрявшим где-то в горле, я вернулся к Кену.
— Не выходит, прости.
— Глухо?
— Абсолютно. Это не так просто, как мы думали.
— Давай, я попробую?
В другой ситуации я наверняка сказал бы: «Ну знаешь, если я не смог, не сможешь и ты» или: «Да ты что! Подумай о Мод!». Но тогда я сказал: «Давай пробуй». Мне хотелось прилечь.
Вскоре Кен спустился обратно, и мы принялись изучать легкую категорию.
— И все-таки, — сказал Кен, оглядываясь на Иглу.
— Все-таки, — откликнулся я.
— Скажи: «Я могу».
— Я могу.
Мы встали.
— Может, я тебя снизу подтолкну?
— Слушай, а что веревка делает?
— Болтается.
— Это правильно?
— Ну я не знаю, что еще она может делать.
— Я тоже не знаю. Не нравится мне вид того опасного участка перед самой вершиной, а тебе?
— Может, когда мы туда доберемся, вид будет приятнее?
— Угу. Ладно, полезли. Черт возьми, не возвращаться же просто так с этой веревкой. Вперед!
На этот раз дело пошло чуть легче. Я чувствовал себя более похожим на трамвай, нежели на автобус[29]. Добравшись до места, где застрял в прошлый раз, я дождался, пока рука Кена дотянется до моей пятки. При такой поддержке я выпрямил согнутую в колене левую ногу и ухватился рукой за выступ чуть повыше. Мы продолжали в таком духе, пока до трудного места не добрался Кен — к тому времени я был почти у цели. Вскоре мы сидели рядышком на скальном выступе, счастливо отдуваясь. «Трудный» участок остался позади.
Перед нами была отвесная скала, по форме напоминающая нижнюю часть равнобедренного треугольника, высотой около пятнадцати футов. Примерно на середине высоты шел узенький выступ. Оуэн Глинн-Джонс для тренировки подтягивался, уцепившись пальцами за край каминной полки (чем, наверное, доводил до исступления своих домашних). Вероятно, все настоящие скалолазы так делают. А нас, обычных туристов, в трудных случаях спасала взаимовыручка.
Совершая такой подъем, невозможно заблудиться. Каждая расщелина описана в книгах и руководствах, каждый уступчик отмечен шипованными ботинками тех, кто прошел здесь до тебя. До вершины мне оставалось найти одну опору для ноги и один выступ, чтобы ухватиться рукой, и я знал, где они расположены. Я сместился влево и заглянул за угол.
На левой отвесной грани пирамиды, чуть дальше, чем я мог достать рукой, торчал выступ, размерами и формой напоминающий половинку крикетного мяча. За него предлагалось ухватиться. Чуть дальше, чем можно дотянуться ногой, согнутой в колене, скала ненадолго приобретала наклон в сорок пять градусов, сразу же возвращаясь к вертикали. В этом месте предлагалось поставить ногу. По всей вероятности, именно этот участок и составляет все неповторимое очарование Напской Иглы для страстного любителя скалолазания. Для любителя менее страстного, каковым в ту минуту был я, все очарование опоры состоит в том, что на нее можно без опаски опереться, и поверхность ее должна располагаться под прямым углом к склону, на который взбираешься. Данная опора нужными свойствами не обладала. Можно ли положиться на собственные ногти (и Джонса)? Перенеся весь свой вес на эту скользкую, наклонную, исцарапанную шипами поверхность, пока рука нашарит тот крикетный мячик, исчезну ли я в пропасти, оставив Кена с мотком веревки в руках скорбеть об утерянном брате, или над краем верхнего среза скалы покажется мое торжествующее лицо? Вот в чем вопрос, и ответ можно узнать только одним способом. В конце концов, должен же быть какой-то толк в этих веревках, иначе зачем люди их с собой таскают? Если я упаду, то не дальше чем на тридцать футов. Нелепо бояться, что веревка перережет меня пополам. Никто никогда не слыхал, чтобы человека перерезало веревкой. Нет, я просто буду болтаться взад-вперед, уверяя Кена, что волноваться не о чем и что все вокруг забрызгано кровью просто потому, что я чуть-чуть ударился, пока падал. Затем я бодро вскарабкаюсь по веревке в безопасное место. Обычные повседневные мелочи жизни скалолаза. Все эти царапины на камне — всего лишь напоминание о том, как люди соскальзывали в пропасть и тут же весело выскакивали обратно. Без веревки они бы, конечно, разбились насмерть, ну а с веревкой подняться на скалу — просто детская игра. Или просто несусветная глупость?
