к Фурманову, надо было пройти предварительный отбор, обнаружить несомненные признаки дарования. Значит, этот новый, Панферов, чем-то действительно порадовал Митяя.
— Мало мы знаем деревню. Мало и плохо. Проводим вот целые вечера в спорах, а жизни не знаем, — продолжал между тем Фурманов все более взволнованно. — Вот прочел я эту рукопись и точно новый, незнакомый мир познал. А ведь пишет он еще сыровато. До самых глубин не дошел. Только первый пласт поднял. Ну, я ему все прямо и сказал. Ты же знаешь, что сюсюкать не в моих правилах… — И тут же озабоченно: — Не обиделся бы… Как ты думаешь, не обиделся?.. Нет, думаю, понял. Сказал, что еще поработает. Глаза у него хорошие. Такой не соврет. Конечно, неплохо бы еще позвонить ему, приободрить. Да телефона у него нет. Живет еще по-пролетарски. Ну ничего, придет следующий раз — мы его к старику затащим. А ты его фамилию запомни. Федор Панферов… Такие нам в МАПП нужны…
Разговор этот происходил незадолго до столь горькой для всех нас смерти Митяя. Так больше и не повстречались Фурманов и Панферов.
Долгие месяцы я ничего не слышал об авторе «Огневцев».
Но вот через два года (после демобилизации из армии меня избрали секретарем МАПП и назначили в издательство «Московский рабочий» редактором «Новинок пролетарской литературы») на моем столе оказалась рукопись романа Ф. И. Панферова «Бруски».
Я прочел ее залпом. А вскоре встретился с автором, и началась наша крепкая, многолетняя дружба.
Незадолго до того, как я прочитал «Бруски», на конференции МАПП с яркой полемической речью против штампа и схемы в литературе выступил наш «старшой», Александр Серафимович.
— Вы знаете в старой литературе мужичка? — сказал он. — Там чрезвычайно мало типов усложненных: там мужичок, который вырос из громадной серой массы. Он косматый, обросший и говорит «тае»…
Выступление Серафимовича имело особо важное значение потому, что многие из наших молодых писателей, работавших над деревенской тематикой, находились в плену народнической традиции. Их произведения были проникнуты жалостливостью, слезливостью. Изобиловали штампы и трафареты, плакатные, упрощенные образы бедняка, середняка и кулака.
Кулак — с большой головой, в лакированных сапогах, середняк — в поддевке и простых сапогах, бедняк — в лаптях — так именно представлялась деревня одному из героев романа Панферова — секретарю губкома Жаркову.
«Так по крайней мере рисовали деревню на плакатах. По плакатам невольно и у Жаркова рисовалась деревня: с одной стороны — противник революции — кулак, с другой — защитник ее — бедняк, а середняк, жуя губу, стоит в сторонке».
Так вот именно и рисовали деревню многие наши писатели. Настоящих живых людей современной деревни в пролетарской литературе почти не было.
Панферов едва ли не впервые показал жизнь новой, советской деревни и ее людей во всем их многообразии.
Книга Панферова была проста и вместе с тем глубока. Борьба за артель, за коллективное хозяйство. Борьба сложная, трудная, необычная. В романе не было трафаретной «раскладки» героев по привычным полочкам. Панферов тонко, с огромным знанием дела и большим художественным тактом показал расслоение деревни.
Целая галерея типов возникала перед нами в романе «Бруски». Кулаки, очень непохожие друг на друга, — Чухляв, Пчелкин, Плакущев; середняки — Федунов, Гурьянов, Катай и резко отличающийся от них Ждаркин, которому суждено было потом стать центральной фигурой романа; бедняки — Огнев, вожак артели, Панов, Шлёнка, лодырь, кулацкий подголосок. Все это были живые люди, каждый со своей резко очерченной индивидуальностью.
Роман Панферова был новаторским в полном смысле этого слова. Через всю первую книгу проходила стержневая линия сюжета — борьба Огнева за «Бруски», за коллективное хозяйство на бывшей помещичьей земле.
Но Огнев борется с Чухлявом и Плакущевым не только как бедняк с кулаком, но и как новый человек деревни, как пришедший на землю культурный хозяин — со старым земельным консерватором.
Одним из узловых конфликтов романа было столкновение Огнева со Ждаркиным. Ждаркин — середняк, демобилизованный красноармеец, краснознаменец, сторонник культурного индивидуального хозяйства. Весь процесс нравственного и духовного «перерождения» Ждаркина был нарисован Панферовым мастерски, убедительно. Перед нами возникал сложный мир мыслей, чувств, переживаний нового героя деревни.
В первой книге романа Ждаркин еще не пришел к Огневу. Но на многих участках огромного деревенского фронта они уже вместе воюют против чухлявых и плакущевых. Мы являемся свидетелями и побед и поражений Огнева и Ждаркина. Старое, вековое, темное, кондовое еще часто прорывается, сметает поставленные плотины, уничтожает ростки новой деревни. Но окончательная победа нового неизбежна. Теперь, когда прошли десятилетия после «Поднятой целины» Шолохова, после многих книг о колхозной жизни, трудно себе представить, какую роль сыграла книга Панферова, как она взволновала нас, первых своих читателей.
Это был новый мир, впервые по-новому показанный, и показанный уже несомненно рукой мастера.
Я понял теперь, почему тогда так взволнован был Фурманов, прочитав первую рукопись молодого автора. И я понял, что Панферов тогда не обиделся и слова Фурманова пошли ему впрок.
«Заслуга Панферова, — записал, прочитав первый том «Брусков», наш «старшой», Серафимович, — большая заслуга — он первый дал картину перелома жизни крестьянина-единоличника…»
Однако работать над первым томом «Брусков» пришлось еще изрядно. Я был моложе Панферова годами, не имел такого житейского опыта и плохо знал деревню. Я боялся сгладить, нивелировать его своеобразный, самобытный язык. Но я редактировал его первую большую книгу, и именно ввиду огромного ее значения я считал своим долгом друга и своим правом редактора делать ему критические замечания, советовать исправления. Прямо надо сказать, он был трудным автором (с годами нетерпимость к критическим замечаниям у него все возрастала). Ершился, вставал на дыбы. Бывало, мы просиживали над несколькими страницами долгие часы. Вставали измочаленные, злые.
— Всё, — говорил Федор Иванович, — всё. Больше ни одного слова. Ты, брат, зловреднее самого Чухлява. Возьми лучше нож и зарежь меня. Лучше меня, чем Ждаркина. Всё… Но… без пельменей я тебя не отпущу…
Он хлопал меня по плечу и, весело смеясь, тащил в соседнюю комнату. Там уже дымились целые горы пельменей. Таких пельменей, как в семье Панферова, никогда есть мне не приходилось…
Споры, впрочем, продолжались и за пельменями. Частенько навещали Федора родные. Сухонький, остроглазый отец Иван Иванович, и другой Иван Иванович — отец его жены, помоложе и порыхлее.
Старики еще не читали «Брусков». Но к спорам, которые вели они на деревенские темы, внимательно прислушивались и я и сам Федор. И казалось мне, что чтение романа продолжается, что живые герои сошли со страниц «Брусков» и сидят вокруг меня и спорят, поглощая несметное количество пельменей.
А вскоре Федор Иванович познакомил меня с действительным героем «Брусков».
Раздался звонок,
