Подобные шумные разговоры в коммунальной квартире на Брюсовской затихали после вмешательства Галины Бениславской, стремившейся убедить захмелевших поэтов в незнании ими современной ситуации в стране. Как член партии она не могла равнодушно относиться к антипартийным высказываниям, к тому же быть посторонним наблюдателем не свойственно ее характеру.
Разговоры на антисемитские темы после ее вмешательства прекращались, спорщики переключались на литературные темы, но у Галины все больше и больше укреплялось недружелюбное отношение к Ганину и Клюеву, в которых она видела основных недоброжелателей, подталкивающих Есенина на эти скользкие политические темы. С таких позиций она после смерти Есенина описывала Н. Клюева и А. Ганина в своих воспоминаниях.
Надежды на улучшение жизни после революции с годами улетучивались. Провозглашаемые лозунги о будущем коммунистическом обществе благоденствия, о братстве народов, о свободе и равенстве граждан стали восприниматься декларативными словами, которыми хотели скрыть повсеместную разруху и беззаконие. После гражданской войны страну охватил страшный голод, особенно в Поволжье, где отмечались случаи каннибализма. Всякое несогласие с политикой большевиков жестоко каралось. В белоэмигрантских кругах за рубежом во всем обвиняли советскую власть с комиссарами во главе. Среди руководителей большевистской партии и Советского государства было много нерусских, среди которых выделялись евреи. В руководящих органах власти их было так много, что в массовом сознании стало закрепляться мнение, что советская власть была создана евреями для евреев, а русские выступали в таком государстве слепыми и молчаливыми рабскими исполнителями. Это не могло не вызвать ответной реакции.
Со стороны власти предпринимались решительные меры. В 1918 году принимается специальный декрет «О борьбе с антисемитизмом», предусматривающий суровую кару, вплоть до расстрела, не только за оскорбление евреев, но и за произношение слова «жид».
Проводилась политика отстранения русских от участия в строительстве нового общества, которых подвергали резкой критике при отстаивании ими своих национальных интересов. 8 февраля 1921 года в газете «Известия» провозглашалось: «У нас нет национальной власти — у нас власть интернациональная. Мы защищаем не национальные интересы России, а интернациональные интересы трудящихся и обездоленных всех стран». Социальное недовольство нередко рассматривалось как «антисемитское» с последующими репрессиями. Под «антисемитизм» подводили незначительные хулиганствующие нарушения. Таким было Дело 4 поэтов, вызвавшее много пересудов в обществе в конце 1923 года.
После возвращения на родину у Есенина стало обостряться чувство отчуждения от родного дома. Первые его попытки вписаться в повседневную жизнь наталкивались на бюрократизм, на непонимание его житейских и творческих потребностей. Поэт хотел, чтобы его встречали везде как родного сына, с радостью и уважением, а в реальности натыкался на закрытые двери, открывать которые он не умел. Друзьям говорил: «Поймите, в моем доме не я хозяин, в мой дом я должен стучаться и мне не открывают». Вспоминал слова Сандро Кусикова, предупреждавшего Есенина, что он дома может оказаться чужим. Об этом писал А. Мариенгофу из Парижа: «Господи! Даже повеситься можно от такого одиночества. Ах, какое поганое время, когда Кусиков и тот стал грозить мне, что меня не впустят в Россию».
Наблюдательная Галина Бениславская писала: «Я не знаю, чувствовал ли он последние годы по-настоящему жизнь «родного дома». Но он знал твердо, что он-то может чувствовать и понять ее именно так, как настоящий, а не сводный сын чувствует и понимает свою семью. И сознание, что для этого он должен стучаться в окошко, чтобы впустили, приводило его в бешенство и отчаяние, вызывало в нем боль и злобу. В такие минуты он всегда начинал твердить одно:
— Это им не простится, за это им отомстят. Пусть я буду жертвой за всех, за всех, кого не пускают. Не пускают, не хотят, ну так посмотрим. За меня все обозлятся. Это вам не фунт изюма. К-а-к еще обозлятся. А мы все злые, вы не знаете, как мы злы, если нас обижают. Не тронь, а то плохо будет. Буду кричать, буду, везде буду. Посадят — пусть сажают — еще хуже будет. Мы всегда ждем и терпим долго. Но не трожь. Не надо».
Есенин был не лишен тщеславия. В конце ноября 1923 года решил отметить 10-летие своей поэтической деятельности, хотя первая публикация стихотворения «Береза» приходилась на январь 1914 года. Рассказал об этом друзьям в «Стойле Пегаса», но к его идее отнеслись без вдохновения. Тогда поэт сам составил проект записки в Совнарком. Заручился поддержкой Всероссийского союза поэтов. Дома рассказал о предполагаемом юбилее Гале, Ане, Яне. Девушки не очень поверили в возможность осуществления замысла, так как юбилеи по традиции устраивались маститым поэтам и писателям, а не молодым.
Сергей стал возбужденно отстаивать свое право:
— А, да. Когда умрешь, тогда — памятники, тогда — чествования. Тогда — слава. А сейчас, я имею право или нет… Не хочу после смерти, на что тогда мне это. Дайте мне сейчас, при жизни. Не памятник, нет. Пусть Совнарком десять тысяч мне даст. Должен же я получать за стихи…
23 ноября 1923 г. Всероссийский союз поэтов намечал отметить свой пятилетний юбилей. В этот день Сергей Есенин, Сергей Клычков, Петр Орешин и Алексей Ганин в Госиздате обсуждали возможности издания своих книг. Спустя некоторое время решили перекусить в пивной на Мясницкой улице. Настроение было приподнятое. Шел непринужденный откровенный разговор о литературной жизни, об отношении к поэтам из крестьянской среды. Не скрывали возмущения засильем в русской литературе еврейских и других национальных имен, хотя русские литераторы лучше их знают язык и быт своего народа, могут объективно отразить происходящие социальные и культурные изменения селян. Говорили о крахе пролетарской поэзии, так как пролетарские поэты не создали ни одного выдающегося произведения, хотя получают государственную поддержку. Осуждали жесткую цензуру, приводили примеры, когда из их произведений вычеркивались целые строфы, что приводило к искажению содержания. А. Ганин и П. Орешин стали обсуждать творчество Николая Клюева, недавно уехавшего из Москвы. П. Орешин ругал Клюева за его чрезмерное увлечение божественностью, в то время как А. Ганин защищал право поэта искать справедливость у Бога, так как больше не к кому обратиться.
Заметили, что за соседний столик присел человек в серой кожанке, проявлявший нескрываемый интерес к разговору поэтов. Это был, как потом выяснилось, комендант и ответственный контролер МСПО Марк Родкин. Его заинтересованность возмутила Есенина, и он сказал соседу:
