Ещё одно событие нельзя замолчать. Это первая из известных нам любовей Гончарова. Об этой женщине — единственной, кому писатель Иван Александрович Гончаров делал предложение руки и сердца, — почти ничего не известно. Виновник этого — сам писатель. Как никто из русских авторов XIX века, уже почувствовавших некоторый вкус к быстрому достижению известности, Гончаров охранял свою личную жизнь и проявлял непоколебимое уважение к тайне чужой жизни и личности.
Было ли это следствием глубоко лежащей в нем православности или, наоборот, уважением к человеку в духе либеральнозападнических настроений, сказать трудно. Во всяком случае, не проявлявший в течение всей своей жизни любви к шуму, группированию в кружки и т. п., Гончаров вел настоящую войну с постоянным желанием людей заглянуть в его душу из праздного любопытства. Это была своего рода «война за неизвестность». У этой войны было не одно лицо. Вот, например, дневники. Как было бы здорово, если бы автор «Обломова» хоть иногда заносил в дневник сокровенные записи, размышления или хотя бы просто расписывал хронологию своей жизни. Но увы! Иван Александрович свято охранял тайну своей внутренней жизни и никогда не вел дневников, — разве что по необходимости, когда служил секретарем при адмирале Путятине на фрегате «Паллада». Но туда заносились совсем не душевные его переживания. Видимо, не считал себя фигурой, достойной внимания потомков. В самом деле, прекрасно понимая свое высокое место в русской литературе, он тем не менее умел взглянуть на свое значение с точки зрения, не доступной многим и многим его современникам: «Я никогда не верил в так называемое бессмертие литературных трудов… Каждый пишет только в пределах своего времени. Я удивляюсь тем из моих собратьев, которые воображают, что пишут для будущих времен, но не могу разделить их иллюзий. Литература поистине такое же искусство, как производство шляп или мебели. Для каждого нового поколения необходимы новые книги, так же как новые шляпы и новая мебель. Слава Богу, я в свое время имел успех, и даже более, чем его заслуживал. Теперь мои сочинения так же постарели, как и я сам; придавать им или самому себе вторую молодость было бы пустой суетой, от которой я всегда сумею удержаться» (из письма французскому критику де Визева). Если назвать слова романиста просто скромностью, это мало что объяснит. Это не скромность, а целомудрие и ответственность — даже не перед людьми и историей, а как бы перед Самим Богом, наделившим его художественным даром. Это особое целомудрие, если приглядеться внимательно, пронизывает все стороны жизни Гончарова.
Стоит ли после всего этого удивляться, что он первым в русской литературе заговорил о правах автора на тайну личности не только при жизни, но и после смерти? В статье «Нарушение воли»(1888) романист с раздражением писал: «В Англии, если не ошибаюсь, есть закон, запрещающий касаться в печати подробностей домашней, семейной жизни частного лица, разумеется, без его согласия, хотя бы последние и не заключали в себе ничего предосудительного… Не худо бы перенять это хорошее правило и нам, таким охотникам перенимать все чужое!» Между прочим, благодаря пожеланию Гончарова, выраженному в статье «Нарушение воли», многие его знакомые уничтожили письма автора «Обломова», адресованные когда-либо на их имя. Гончаров не хотел громкой известности при жизни. Не хотел ее и после смерти. Вот почему нет ничего удивительного в том, что его биография полна для нас белых пятен. Естественно, что в первую очередь это относится к его отношениям с женщинами. Марфенька и Вера в «Обрыве», Ольга Ильинская и Агафья Пшеницына в «Обломове», да и многие другие героини романиста, несомненно, имеют реальные прототипы в жизни самого автора. Кто эти женщины? Некоторые из них известны. О других почти ничего не знаем. Хотя гончаровская биография и исполнена всяческих тайн и умолчаний, именно она, может быть, даст разгадку его творчества и опровергнет ходячие представления о Гончарове как о чересчур объективном художнике. Мы почти ничего не знаем об увлечениях, пережитых романистом, хотя его письма и глухие упоминания в воспоминаниях современников дают некоторое представление о небольшом круге имен, дорогих для него. Главное же — романы. В центре каждого нового гончаровского романа — настоящая любовная и личностная драма, тончайшая психологическая игра участников этой драмы. И сколько их, этих любовей, описано Гончаровым: от легкомысленно- «кошачьей» (Марина в «Обрыве») до трагически-незавершенной (Илья Обломов и Ольга Ильинская в «Обломове»). Поистине можно сказать, что в любви Гончаров видел разгадку мира и человека, возводя ее в основной принцип мироустройства и показывая её религиозную основу («Бог есть любовь»). Мог ли Гончаров сам не пережить любовной драмы? Нет, нет и нет… Не с чужих слов писал Гончаров человеческие страсти…
Мы не знаем о серьёзных увлечениях писателя до тридцати семи лет. Конечно, они были. Как и все, Гончаров юноша страдал любовным недугом. Только его увлечения ничем не кончились. Кроме того, он молчал о них, оставляя всё в себе. Таков уж был его характер. Не женившись до тридцати лет, романист начинал уже приобретать некоторые черты убеждённого холостяка. Майковы постоянно присматривали для него невесту, но тщетно. Лишь серьёзная страсть могла подвигнуть его на ухаживание. И, как оказалось, страсти в нём не остыли… Тридцатисемилетний Гончаров в 1849 году встретил в доме своей матери красавицу гувернантку, воспитывавшую его племянников, детей его сестры A.A. Кирмаловой. Высокая стройная смольнянка, обладавшая, по воспоминаниям родных и знакомых, «тонкой, вызывающей красотой», поразила и глубоко затронула душу писателя. Потанин вспоминает о времени, когда роман Гончарова с Лукьяновой только разгорался. «На беду мою, — пишет Потанин, — у Кирмаловой была милая гувернантка, которая тянула меня к себе, как магнит, — так и хочется, бывало, гимназисту с гувернанткой поболтать! Вот засядем мы после урока в гостиной болтать да в болтовне и забудем, который час. А старуха строго считала часы, и как только её старые часы прохрипят десять, она тут же вызывает свою наперсницу Марину и отдаёт строгое приказание: «Поди гаси свечи у них в гостиной и скажи: пора спать». Марина в точности исполняла приказание барыни — молча являлась в гостиную, гасила перед нами свечи и торжественно объявляла: «Барыня приказала вам сказать — пора спать». И мы, несчастные, не окончивши порванного разговора, расходились спать… Иван Александрович беседовал с гувернанткой, Варварой Лукиничной, и, должно быть, очень весело, потому что гувернантка хохотала чуть ли не до истерики… Иногда на него находило другое настроение: он, как испанец, с гитарой в руках, становился перед гувернанткой в позу гидальго и начинал: «Ты душа ль моя, красна девица! Ты звезда ль моя ненаглядная! Полюби меня, добра молодца!» На слове «звезда», конечно, самая высокая нота, а пение его в это время было так пленительно, голос так очарователен, что романс этот я до сих пор не забыл, а в глазах Варвары Лукиничны сверкали тогда такие огоньки, которых я сроду не видал».
