Пригревает солнце, на деревьях качаются апельсины, терраса увита цветущими розами. Зацвели даже ромашки, обманутые непривычным для декабря теплом. Но в пансионате мест не оказалось. Их старая хозяйка была растрогана и обрадована. Синьоре Леманн-Лукронези, вне всякого сомнения, тоже было приятно узнать, что они стали мужем и женой; по ее подсчетам, они были уже четвертой парой, «обручившейся» на ее террасе. Но, к сожалению, все комнаты были заняты. Все, что она могла им предложить, — это крохотную холодную квартирку в полуподвале. Близилось Рождество. Сигрид со вздохом пишет верной Дее: «Должно быть, это здорово — наряжать елку для малышей. У меня сегодня настроение не очень-то рождественское. Пока что мы сидим в неуютном гостиничном номере — три дня как приехали — и нас чрезвычайно занимает вопрос, удастся ли найти к Рождеству другие комнаты. Если да, тогда все в порядке. Речь идет о том самом доме, где мы с мужем впервые встретились три года назад — в первый день Рождества»[216]. Если бы им удалось перебраться туда вовремя, чтобы она успела украсить комнаты свечами и цветами, «и если солнце будет светить по-прежнему, тогда мы отпразднуем наше первое — и, надеюсь, последнее — Рождество вдвоем как полагается».
Хозяйке в конце концов удалось-таки выставить «старую английскую мисс», и они получили свои старые комнаты, которые теперь могли объединить в одну квартиру, и целую террасу в совместное пользование. Рождественским вечером они могли наблюдать почти все торжественно звонящие колокольни Рима и любоваться знакомым видом коричнево-серых крыш, церковных куполов, башен и шпилей, и «кипарисов и пиний на далеких холмах, чернеющих на фоне чистого неба, чью голубизну не портил ни единый столбик дыма»[217]. Праздники они провели вдвоем, хотя Рим, как всегда, был «битком набит» знакомыми норвежцами. И не столько потому, что лестница на шестой этаж превратилась в препятствие для Сигрид. Влюбленные, например, взбирались на Монте Пинчо и гуляли там среди фонтанов и каменных дубов. Сигрид принадлежала к тем редким счастливицам, что легко переносят беременность; она практически не ощущала «тягот, которые обычно сопровождают процесс вынашивания ребенка»[218]. И все же веселые кутежи пока утратили для нее былую привлекательность. Сварстаду это подходило как нельзя лучше, он уже вовсю работал над новыми римскими мотивами.
Зажигать керосинку практически не было нужды, даже по вечерам. Обычно Сварстад стоял на террасе за мольбертом, а Сигрид читала или шила в полумраке. Пока она не собиралась ничего писать, только размышляла над своей старой задумкой. Еще до того как начать работу над «Обездоленными», Унсет вынашивала план написать свою версию истории о рыцаре Ланселоте и королеве Гиневре. Будучи в Англии, она собрала довольно много материала. Но стопки книг пока лежали нетронутыми, она не торопилась приступать к работе. Сейчас все ее внимание было обращено к их с мужем общему творению — будущему человеку. Да и материальное положение позволяло расслабиться и просто наслаждаться жизнью. Сидя на своем любимом диванчике на террасе, попивая чай, она с удовлетворением писала Дее: «Моя книга расходится на ура — напечатали уже третье издание. И это замечательно — ведь в следующем году мне, конечно, будет не до писательства»[219].
Она мечтала о том, как будет сидеть «на благословенной террасе, где мы с любимым познакомились, и ребенок будет целыми днями наслаждаться солнцем». За несколько недель до родов она наконец решилась сообщить о своей новости Нини. Она писала, что надеется — у нее будет мальчик, девочку она себе не простит. «Мне так нравится ее веселый остроумный тон», — записала Нини в дневнике[220].
Первое Рождество с Андерсом, последнее — без детей. Как никогда Унсет радовалась при виде рождественских яслей, заполонивших Рим, и восторженному настроению детей в ожидании праздника. Как никогда оно совпадало с ее собственным. К Рождеству Сварстады накупили себе удивительных подарков: не ясли, но корзинку для младенца, мягких фланелевых пеленок, малюсеньких рубашечек.
Матери и сестрам были посланы заботливо выбранные в Париже и Лондоне подарки, а также поздравления, но ни слова о предстоящем великом событии. По письмам также нельзя было понять, что она думает о тех, других детях, оставленных в Норвегии. Однако любимый Андерс не мог не вспоминать о них, и она это замечала. В своем рождественском письме Дее Сигрид делится с подругой тем, о чем ей трудно завести разговор с мужем: «У него ведь остались трое маленьких детей, которых он по-прежнему страстно любит и о которых переживает, тем более что остались они не в любящих руках. Бедняжки, они родились при несчастливых обстоятельствах — и ведь это сводные сестры и брат нашего малыша. Мне вообще кажется таким странным, что у моего ребенка есть сестры и брат в Норвегии, — Бог знает, как все сложится потом»[221]. И все-таки письмо заканчивается «большим приветом от меня, невероятной счастливицы».
Только когда доктор предупредил, что до предполагаемых родов осталось менее двух недель, Сигрид решилась оповестить своего главного союзника в семье. «Дорогая Сигне, уж и не знаю, удивишься ли ты этому письму. В нашей воспитанной семье ведь не принято показывать друг другу, что мы узнали от других о касающихся нас „новостях“. Так что вполне возможно, что ты уже давно все знаешь. Как бы то ни было, на всякий случай хочу лично тебя подготовить к тому, что где-то в начале февраля Андерс пришлет тебе телеграмму с сообщением, что у нас родился сын[222] (надеюсь, это будет сын)».
Унсет опасается, что сестра состроит ту же мину, что и два года назад при известии, что Сигрид влюбилась в художника Сварстада и что они «собираются соединить свои судьбы». Но страхи страхами, а инструкции по обращению с матерью она дает довольно уверенно: «Теперь у тебя есть время подготовиться к тому, как это подать маме! Конечно, после того, как все закончится». И с привычной язвительностью комментирует предполагаемую реакцию матери: «Она, бедняжка, будет рыдать в три ручья. И так-то не очень любит малышню — ну а я к тому же поторопилась, что и говорить». Сигрид припоминает, что мать поначалу не одобряла ни Сварстада, ни «Пенни», ни новый комод из березы, однако со временем научилась ценить ее «приобретения»… Еще она пишет, что все это время была совершенно здорова, только под самый конец слегка заболело горло, и что она в полной мере наслаждается своим положением.
Унсет уже договорилась с акушеркой-немкой и волновалась только из-за погоды. Если похолодает, придется зажигать керосинку, а от нее в комнатах спертый воздух. Но пока что новый год радует теплом, и вдоль Испанской лестницы уже расцвели миндальные деревья. В конце письма она все же признается, что рожать в чужой стране — не большое удовольствие, и она, естественно, испытывает смешанные чувства, будучи в такой момент оторванной от родных. С другой стороны, она постеснялась бы показаться на людях с матерью и сестрами в своем теперешнем положении. Жаль, конечно, что они еще не скоро увидят новорожденного, ведь она вряд ли покинет Италию прежде, чем ребенку исполнится хотя бы полгода. Да и работы полно.
