Он показался мне немного усталым, как, наверное, и я ему; но вел он себя вполне уверенно и профессионально. Мы разговаривали примерно шесть часов и пришли к общему пониманию относительно важности этих документов и разумности моего решения привлечь еще другие СМИ. Я не притязал ни на первенство, ни на какое-то особое место в этом проекте, меня волновал исключительно сам материал: надежность его источников и достоверность информации – по своему опыту я знал, насколько важен тщательный анализ данных, не менее тщательная охрана информации и сохранение конфиденциальности источников. Потом какой-то умник предположил, будто я сам и был этим источником. Абсурдное заявление. Я только продумал архитектонику всего плана, так как считал себя одним из немногих, кто понимал, как надо такой материал хранить, проверять и распространять. Я также спланировал всю публикацию от начала до конца, чтобы защитить материал и подать его в лучшем виде, и, как бы это ни ущемляло самолюбия моих прежних партнеров, они могли лишь согласиться на мои условия или уйти ни с чем. Я не просил у них ни денег, ни славы, а выдвинул лишь два условия: признать заслугу WikiLeaks в том, что этот проект был предан гласности, и дать читателям возможность сверить газетные публикации с исходными материалами. Конечно, пока мы вели переговоры, каждый партнер заверял меня, что иначе и быть не может. Однако когда они заполучили все материалы, то забыли данные обещания и нарушили все соглашения, при этом не преминув возвысить собственные заслуги и свести на нет наши – обычная уловка политиканов, и мне следовало ее предвидеть.
Журналист отдела расследований Guardian сказал, что должен обсудить проект с главным редактором газеты Аланом Расбриджером, а тот, в свою очередь, поговорит с главным редактором New York Times Биллом Келлером. После согласований со своим начальством журналист встретился со мной в баре, я написал на салфетке код и передал его. Так он мог получить доступ к зашифрованной версии материалов, которые я отправил ему по открытым каналам. Ключ был у него, и мы обменялись фальшивыми фразами вроде: «Было приятно побеседовать, но, к сожалению, ничего не получится». Так мы сбивали слежку со следа: пусть наши «хвосты» думают, будто ничего передается и вообще никаких материалов по Афганистану нет. Самого журналиста отсутствие эксклюзивности не тревожило, однако его боссов, как он понимал, это заставит задуматься. Мы договорились о следующем: команда WikiLeaks устанавливает дату, до которой выпускать ничего нельзя, и определяет тематическую последовательность публикаций; должны быть жесткие гарантии, что весь материал будет опубликован одновременно всеми газетами – как по юридическим, так и по коммерческим причинам, которые их, вероятно, заботили; каждая газета будет иметь право определять объем и редактирование отобранного для публикаций материала, а журналисты – решать, что именно и как писать; телевидение будет привлекаться в последний момент, но никак не раньше, поскольку сама природа телевизионного производства сделала бы невозможным сохранить подготовку грандиозного проекта в тайне. Таков был мой план, я изложил его, и все перечисленное выше не вызвало никаких возражений – журналист лишь кивнул, еле сдерживая возбуждение. Журналист-исследователь Guardian заслуживает уважения: он вел дело как настоящий профессионал – энергично и стратегически продуманно, понимая, что для обработки такого материала потребуется тщательный план действий.
Для организации работы WikiLeaks над этим масштабным проектом я выбрал Стокгольм. Это было непросто: после «Сопутствующего убийства» на нашу команду оказывалось большое давление, и мне как главному публичному представителю WikiLeaks приходилось все удары принимать на себя, поскольку мои сотрудники от этого все время увиливали. Но мы с журналистом Guardian все же в Стокгольме встретились и продолжили обсуждение общего плана. В этот момент в игру вступил еще один сотрудник Guardian – из отдела новостей. Мы уже встречались с ним в Осло, где я показал ему предварительную версию багдадской видеозаписи, и он захотел купить ее для своей газеты. Но тогда за мной велась слишком пристальная слежка, и ничего не вышло. Видимо, тот случай в Осло окончательно повлиял на мое решение, что, когда придет время, Guardian сможет стать для нас самым подходящим партнером. Внезапно этот репортер – парень из отдела новостей – взял на себя переговоры от имени Guardian, афганские материалы мы передали ему, и именно он отдал часть документов в газету New York Times, как мы ранее договорились с его коллегой.
Прежде всего нужно понять, какой конфиденциальный материал оказался у нас в руках. Примерно 90 тысяч отдельных записей, заносившихся в полевые журналы самими участниками афганской кампании прямо на месте, сразу после каждого столкновения, сражения, теракта или даже отдельного взрыва самодельной бомбы. В итоге мы смогли опубликовать около 75 тысяч этих материалов. В них было полно аббревиатур и военного жаргона. Вот первая строчка одной случайно выбранной записи: «(M) KAF PRT сообщает об обнаружении места размещения ракеты IVO KAP PRT». Журналисты New York Times, слишком торопливые и лишенные воображения, не могли сразу разобрать текста, и потребовалось время, чтобы понять, о чем шла речь, – это непосредственные участники военных действий; статистика потерь; указания места и времени инцидентов; служебные рапорты и многое, многое другое. Работники газеты почувствовали себя обманутыми: в материале нет никаких «историй». Репортер отдела новостей Guardian, человек опытный, пожилой, умевший ловко манипулировать ситуациями и людьми, заявил, что понял, как исправить положение: нужен «подсластитель» – иначе New York Times, как, собственно, и Guardian, выйдет из игры. Думаю, он не «понял», а прекрасно знал, в чем дело: ни американская, ни британская газеты не нашли материал достаточно захватывающим и захотели добавить в пресную овсянку немного сахара, то есть заполучить все тайные документы по Ираку. В ту же секунду следовало бы отказаться от проекта и заметить очевидное: передо мной люди, лишенные порядочности, не сумевшие оценить ни важности самого материала, ни значимости его социального аспекта. В мире полно СМИ, готовых горы свернуть, лишь бы работать вместе с нами над нашими материалами. А эти, выбранные мной, газеты уже на первом этапе, ведя себя крайне придирчиво, стремились использовать нас в своих интересах. Репортером из Guardian руководили не принципы, а желание угодить боссам и возможность нарыть еще одну сенсацию перед уходом на пенсию. Почему я не увидел корыстного блеска в его глазах и не ушел сразу?
Мы продолжили работу. Я с большой симпатией относился к Guardian, и хотелось верить, что все у нас получится правильно. В этой газете все-таки понимали, с чем имеют дело, и я решил подсластить им материал, хотя мне и не понравилось, как меня об этом попросили. Так или иначе, но я передал и им, и New York Times иракские материалы, убеждая себя, что все делается в интересах общего блага, а не ради признания моих заслуг. Мои партнеры-газетчики должны были бросить все силы на анализ и афганских, и иракских документов и довести до конца их публикацию, тогда была бы достигнута наша главная цель: борьба за открытость и свободу информации. Поэтому единственное, что мне оставалось, – работать вместе с ними, чтобы они могли извлечь максимум из нашего материала. Хотя нет, наверное, не единственное – приходилось следить, чтобы они вели себя добросовестно, и вскоре надзор за работой сотрудников газеты стал моим основным занятием. Поистине неприглядная история, и мне жаль, что приходится о ней рассказывать, но мои партнеры первыми пошли на это, причем выступив очень подробно, с довольно грубыми выпадами в мой адрес. Поэтому я продолжу. Могу лишь сказать, что в тот момент находился под самым серьезным в своей жизни давлением. За мной установили постоянную слежку, я жил на чемоданах, спал на каких-то случайных диванах, если вообще удавалось поспать; людей вокруг меня арестовывали. И в таких условиях мне приходилось еще отчаянно бороться, чтобы весь мой проект – этот огромный дредноут – держался на плаву. Я устал. Не всегда мог приспособиться к ситуации. Не всегда соответствовал принятым этическим правилам. Не всегда был любезен. Порой – вовсе отвратителен. Но я считал, что журналисты – люди дела, люди с принципами, а не мелочные слабовольные персонажи, и было тяжело наблюдать, как они опасливо кружат вокруг меня, с какой обидой иногда смотрят, будто я не уделял им достаточного внимания или проявлял себя не с лучшей стороны.
Думаю, моя лучшая сторона – мое дело. Я обеспечил им партнерство и, говоря откровенно, принес им на блюдечке самые громкие сенсационные разоблачения двух современных войн; и не надо забывать, что люди, собиравшие эти факты, вероятно, рисковали жизнью ради того, чтобы мир узнал правду. Когда я приезжал в Лондон, то проводил недели в офисе Guardian в районе Кингс-Кросс. Одно время все шло неплохо: мы сидели в каком-то помещении, напоминавшем бункер, и вроде бы дух сотрудничества брал верх, хотя рабочая атмосфера казалась стерильной по сравнению с той, в какой работали мы над багдадской записью. Некоторым журналистам, вероятно, мои методы казались странными, но мы разобрались с этим: я учил их вникать в материалы и разбирать тексты. Там трудились разные специалисты, собранные Guardian, постоянно присутствовали люди из New York Times и время от времени приезжали сотрудники Der Spiegel. Иногда я оставался на ночь у кого-нибудь из Guardian. Я все время находился в движении, и нервы были натянуты до предела. Мы все подолгу и до изнурения работали, и я не особенно задумывался об отношениях, поскольку считал, что материал и есть наши отношения. На какое-то время у нас воцарился дух взаимопонимания и радости открытий.
