Геродот рассказывает, что немой сын Креза при виде перса, хотевшего заколоть его отца, воскликнул: «Не убивай Креза!» И с тех пор заговорил.
Врач-психиатр приводит пример выздоровления психически больной, состояние которой было признано безнадежным. Она заболела под влиянием испуга и совершенно оправилась, когда ей стало известно, что муж, разуверившись в ее излечении, стал добиваться развода…
Один клиницист, обследовав девушку, потерявшую голос под влиянием испуга, прижег ей гортань крепким раствором медного купороса. Это не алогло оказать ни малейшего действия на течение болезни, и все же девушка тут же заговорила. После второго прижигания она полностью оправилась. Этот врач утверждает, что такие же результаты он наблюдал, когда для обследования горла вводил зеркало в рот…
Другой клиницист и прославленный химик предположили, что закись азота действует благотворно на параличи, и решили проверить догадку. Один из больных, наслышавшись о знаменитых ученых, согласился испытать их лечебное средство. В условленный день врач, желая определить температуру больного, ввел ему термометр в рот. Парализованный сразу же почувствовал облегчение. Экспериментаторы оставили прежнее намерение испробовать влияние закиси азота на этом больном и ограничились тем, что вводили ему в рот термометр. Улучшение продолжалось, и паралич вскоре полностью исчез.
Многие врачи умышленно вызывали у своих пациентов нервный подъем и этим нередко излечивали их. Ипохондрикам и истерикам, страдавшим от воображаемых болезней, они посылали анонимные письма, полные обвинений и угроз. Возникавшие вследствие этого огорчения и заботы отвлекали больных от их состояния, и болезнь быстро шла на убыль. Один из врачей, исчерпав все средства лечения ипохондрика, обрушился на него с резкими упреками, обвинил в непристойном поведении и пригрозил удалить его из больницы. Этого было достаточно, чтобы судорожно сведенная в течение четырех лет нога больного в тот же день распрямилась. Истеричка с подобным же заболеванием выздоровела после того, как ее обвинили в воровстве. Во всем этом ничего чудесного нет. Врачи знают силу подогретого чувства, внезапно вспыхнувшего страха или восхищения. Знаменитый невролог В. М. Бехтерев настаивал на том, что «если больному после разговора с врачом не стало легче, то это не врач».
От Рогова зависело теперь, воздаст ли он должное чудеснице природе и к наблюдениям других прибавит еще одно — свое или использует задачу для дальнейших исканий. К чести его надо сказать, что он на этом не остановился.
Опыты над больной продолжались, но к прежней методике добавили новую деталь. Так же монотонно тикал метроном, рука, лишенная чувствительности, лежала в охлажденном змеевике, плетисмограф вел учет сокращений сосудов; новым были беседы между ассистентом и больной.
— Вы рассказывали мне, Арина Ивановна, — с интересом расспрашивал Рогов, — как ваш сын блестяще дрался на фронте и его наградили медалью. Расскажите, за что именно отличили его.
Какая мать, вспомнив героические подвиги сына, не придет при этом в волнение!
В другой раз разговор шел о гражданских доблестях сына.
— Если я не ошибаюсь, — интересовался ассистент, — он собирался стать медиком? Как шли его занятия в институте? Вы, кажется, говорили, что знаменитый хирург решил оставить его при своей кафедре?
И так каждый раз. Счастливые воспоминания честно служили науке. Возбужденный ими мозг растворял все препятствия в спинном мозгу, и сигналы сосудов достигали цели. Действуя словом и охлаждая при этом парализованную руку, Рогоз постепенно образовал временную связь на звуки метронома. Трудно сказать, как возникавшие в руке раздражения, минуя преграду в спинном мозгу, доходили до возбужденной коры полушарий, как на этих зыбких путях временная связь укреплялась. Достоверно только то, что однажды, когда раздалось мерное тиканье метронома, больная, взволнованная разговором о сыне, заявила, что почувствовала холод в парализованной руке. Плетисмограф подтвердил это колеблющейся чертой — графическим изображением резкого сужения сосудов.
Врачи часто наблюдали, как возбужденное чувство творило у людей чудеса, но никто еще из физиологов этим чувством не экспериментировал. Можно с уверенностью сказать, что первым это сделал Рогов.
Те, кому придется заниматься сирингомиэлией — болезнью, поразившей Арину Ивановну, — подумают о Рогозе и, прежде чем поверить, что между спинным и головным мозгом мостов больше нет, вспомнят о больной, спасенной терпением исследователя. Да, бывает, что связей действительно нет, но случается также, что они лишь угнетены. Сорвать эти мрачные узы торможения может только ураган, бурный подъем взволнованного сердца…
Ассистент пришел к академику и сказал:
— Я приступаю к работе над диссертацией, и мне хотелось бы услышать, что вы скажете о ней. Я изложу вам содержание будущей работы. Весь материал готов.
Ученый выслушал повесть о долгих годах исканий, о тысячах опытов, принесших исследователю скромный ответ, и о множестве опытов, проведенных без пользы. Всякое бывало. Пятнадцать лет — немалый срок. О многом ассистент успел передумать, много сомнений одолеть, теперь все зависело от того, как отнесется к «его замыслу профессор.
— Хорошая работа, чрезвычайно важный научный эпизод, — сформулировал свою оценку ученый. — Не вижу только конца. Выводов нет.
Как так «выводов нет»? Над этим он, кажется, немало потрудился. Все как будто на месте.
— Вы разглядели механизм в целом, — продолжал ученый, — части которого нам не были известны. До сих пор регуляторами кровеносного тока считали сосудодвигательный центр продолговатого мозга и центр спинного. Система оказалась значительно шире: выяснилось значение коры головного мозга как высшего центра, изучены чувствительные аппараты, заложенные в стенках сосудов. Не пролив ни капли крови, вы расчленили человеческий организм, чтобы, исследуя деятельность отдельных частей, понять функцию целого… По своим приемам это напоминает методику Менделеева: из элементов была создана система. И все-таки исследование не доведено до конца. Я не вижу в нем ответа на вопрос: каково значение вашей работы для медицины? Сейчас это занимает меня как физиолога, а совсем еще недавно, когда я тяжко болел, я спросил бы вас об этом как больной.
Ученый рассказал о себе следующее.
В 1943 году, беседуя как-то с одним из своих знакомых, он почувствовал вдруг, что у него двоится в глазах. Собеседников перед ним было двое. Быков протер глаза, но странное состояние не изменилось. Он сделал несколько шагов и почувствовал сильное головокружение. Его уложили в постель. Перекладывая в тот же день грелку с руки на руку, больной не ощутил ее тепла. Правая рука утратила способность различать температуру. Быков-физиолог оттеснил Быкова-больного и принялся ставить на себе опыты. Он взял стакан горячей воды и стал прикладывать его к правой стороне тела — к предплечью, к плечу, к боковой поверхности груди, к ногам. Всюду вместо тепла он ощущал уколы наподобие ударов индукционного тока. Поставив себе диагноз, ученый продолжал наблюдения, изложенные им затем в книжке под названием «Опыты и наблюдения над самим собою». В ней он рассказывает, как, засыпая, терял представление об очертаниях своего тела — одна половина как бы исчезала, тогда как другая бодрствовала. Кто знает, чем бы кончились эти эксперименты, если бы врачи не спохватились и не прервали исследования академика…
