Матушка была печальна и молчалива: ее крепко печалила разлука с Андрюшею. Несмотря на то что он был самый непокорный из ее детей и чаще кого бы то ни было из нас позволял себе говорить ей дерзости, несмотря на то что ее огорчала его наклонность к пустому времяпрепровождению и к барским замашкам, он все-таки был самым любимым ее детищем.
Вот и его отъезд. Обнимая и целуя его в момент расставания, матушка молчит, только сквозь слезы, которые градом катятся по ее щекам, она как-то просительно-умоляюще вглядывается в его глаза… Наконец она дрожащим голосом произносит: "Дурь-то соскочит с тебя! Соскочит!.. Я уверена! Ведь ты весь в отца! Помни это!.." И она, захлебываясь слезами, отвертывается в сторону.
На нас, детей, отъезд Андрюши не произвел никакого впечатления, — мы так мало видели его дома. Правда, Саша очень плакала при разлуке с ним, но она, видимо, оплакивала при этом свою судьбу, так как все приговаривала: "Все учатся, только я одна… Весь век просижу в этой трущобе!.."
Наконец возвратился Василий; проезжая мимо нашей волости, он захватил денежную повестку. Матушка пришла в совершенное изумление… Ей кто-то посылал триста рублей!..
— Да ведь это вам, матушка барыня, от ваших братцев! Вы им писали насчет Шурочкиного ученья, вот они вам и посылают денежки… Только, матушка барыня, ни слова не скажем Шурочке, — такая она у нас стала слабенькая, худенькая, раздражительная!.. Поди радости этой своей сразу-то она не перенесет! А когда удостоверимся, что денежки для Шурочки, тогда исподволь и подготовим ее к такой большущей для нее радости.
Матушка нашла эту мысль совершенно правильной, тем более что она не хотела верить тому, что эти деньги для Шурочки, думала, что старший брат посылает их ей на какие-нибудь нужды по своему имению для передачи управляющему.
— Шурочка… дорогая моя… стань-ка ты на колени перед образами да помолись поусерднее, чтобы исполнилось то, что я во сне видела… А видела я намедни, что ты отправляешься в пансион для настоящей учебы, — так начала няня подготовлять сестру уже с вечера, хотя письмо еще не было получено.
— Не хочу я молиться! Не хочу и не буду!.. Слышишь… никогда не буду! — закричала Саша вспыльчиво и раздражительно, вся задрожала и вдруг упала на пол в корчах и в истерическом припадке.
Когда, на другой день письмо с деньгами было получено, оказалось, что оно от петербургских дядюшек, посылавших деньги для взноса платы вперед за полугодие на образование Саши в пансионе пыле Котто в Витебске, пользовавшемся тогда громкою известностью. Няня с матушкою долго шептались между собой о том, как объявить об этом сестре: после вчерашнего припадка она выглядела так, точно встала после продолжительной болезни, — утомленною и разбитою. Тем не менее матушка позвала Сашу и, боясь сразу испугать ее неожиданным известием, начала говорить ей о том, что она напрасно приходит в такое отчаяние, что ее братья — очень добрые люди и просят передать ей, что она может питать надежду на образование, так как они употребят для этого все силы.
— А я знаю, что из этого ничего не выйдет, — резко перебила она, быстро выбежала из комнаты, бросилась среди белого дня на кровать и крепко заснула; проснулась она только на другой день утром вместе с нами. Когда она вошла в нашу комнату, няня стала говорить, обращаясь ко мне: "Ну вот, Шурочка-то наша поедет учиться… ученая будет и тебя, дитятко, всему обучит… Вот поди ж ты! Ведь она не верит! А мамашенька и письмо оставила… "Пусть, говорит, сама прочтет!" Мыто не все сказали ей: ведь деньги-то уж получены, в руках у нас! Ну что же, Шурочка, молчишь? Бери письмо!"
Саша, не проявляя ни малейшей радости, точно дело шло совсем не о ней, как-то машинально взяла письмо и неторопливо вышла из комнаты.
— Господи! Да что же это с ней? — с испугом спрашивала няня. — И такую-то весточку без радости встретила! Боже ты мой! Спаси нас грешных!.. А быть беде!
— Нянечка! — закричала старшая сестра Нюта, вбегая к нам. — С Шурочкой что-то творится! Я так обрадовалась, что ее желание сбылось… Хотела поболтать с нею… А она молчит, — точно столбняк на нее нашел.
Мы бросились к Саше и застали ее сидящею на кровати: бледная, с осунувшимся лицом, с помутившимися, точно оловянными глазами, она сидела с опущенной вниз головой, совсем сонная, передергивая плечами, точно для того, чтобы не заснуть.
— Шурочка! Да что это с тобой? Скажи ты мне, голубка, хоть одно словечко! Головка у тебя болит, что ли?
— Спать хочу… Оставьте вы меня в покое!.. — проговорила Саша утомленным голосом.
— Как спать? Полтора дня проспала, теперь утро, только встала и опять спать? Нюточка! — обратилась она к старшей сестре. — Неси скорее нашатырный спирт! Давай ей нюхать, а я буду ноги ей растирать… — Но так как Саша продолжала умолять оставить ее в покое, няня выбежала в девичью и приказала Ваське как можно скорее ехать за матушкой.
— Ну что? — злобно и иронически спрашивала матушка няню, выбежавшую к ней навстречу. — Видно, богу-то твоему досадно стало, что мы несколько месяцев без несчастья прожили!
Бедная няня! Когда судьба посылала какое-нибудь горе матушке, она корила няню богом, точно он был близким для нее существом, за действия которого она была ответственна. Люди экспансивные чувствуют неутолимую потребность изливать перед кем-нибудь свое горе, а при вспыльчивости не прочь причинить и неприятность близкому человеку; это доставляет им какое-то облегчение. У матушки среди взрослых окружающих людей не было никого ближе няни, вот ей и попадало чаще других.
— Матушка барыня! Разве можно такое говорить? Смириться нужно…
— Убирайся ты с своим смирением! — кричала матушка и в страшном волнении начала срывать с себя пальто. — Я довольно смирялась!.. Смирялась до того, что отупела! Не видела, что девочка, точно свечка восковая, тает от горя! — И она порывисто вбежала в комнату Саши, бросилась перед нею на колени, целовала ее руки и с раздирающими душу воплями выкрикивала: "Прости… прости меня, дочурка моя дорогая!"
Саша приподнялась, но голова ее бессильно упала на подушки.
— Ах, оставьте меня! Я спать хочу!.. — с усилием выговорила она.
— Боже мой! — кричала матушка, в отчаянии ломая руки. — Зачем мне жить, если они все умирают! Нет, этого горя я не перенесу!
Это отчаяние матушки и ее страх за жизнь Саши вдруг напомнили мне мою тяжелую болезнь, и мне опять пришли в голову ее злосчастные слова: "Пусть умирает!"
Злоба и ревность обожгли мое сердце, и я вдруг неожиданно для себя самой стремглав выбежала из комнаты и бросилась на свою постель. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания, но, когда няня наклонилась надо мной, я металась по постели и злобно шипела: "Саша только спать захотела, и «она» так убивается над нею!.. А меня не жалела, когда я умирала!"
