— Посылаю тебя в поход ради того, что еще в детстве трижды я был устрашаем, будучи обложен на горе Бурхан-халдун удуитами, из трех меркитов. Эти столь ненавистные люди ушли опять, произнося клятвы. Достигайте же до конца далекого, до дна глубокого.
Путь Субутая лежал через Алтай и Тарбагатай, и Чингисхан дал ему специально выкованную из железа повозку-темуртерген, способную выдержать езду по каменистому ложу ущелий. Воевода успешно справился с заданием. Он гнал меркитов от реки Чжам (на Тарбагатае) до северного берега Чу (в Голодной степи), что западнее Балхаша, и истребил их всех до последнего.
Стойкость ненависти Чингиса к враждебному монгольскому племени знаменательна и объясняет многое; во-первых, исконную неприязнь степняков к таежным охотникам; во-вторых, личную обиду Героя на тех, кои когда-то украли у него жену и которым он, возможно, был, увы, обязан рождением своего первого сына, Чжочи.
Случилось так, что во время похода Субутая в плен был взят самый юный удуитский княжич, Хултухан-мерген, и доставлен к Чжочи. Этот меркит слыл отличным стрелком. Видя перед собой удальца, Чжочи проникся к нему симпатией и попросил Чингисхана его помиловать. Но Завоеватель был непреклонен, и последний меркитский князь погиб, как все его соплеменники…
Меркиты, хотя и являлись чистокровными монголами, так и не ассимилировались в составе новой единой монгольской нации.
Диалог Чингисхана м Чжамухи
Спор между долгом и своеволием
После разгрома найманов их союзник Чжамуха, личный враг Темучжина, монгольский анти-Цезарь, потеряв всех своих людей, был вынужден вести жизнь изгнанника. С пятью оставшимися при нем наперсниками он укрылся на горе Танлу, чьи лежащие между 2000 и 2900 метров вершины сверкают никогда не тающими снегами. Обретаясь там, беглец, по сути, находился у границ родины, ибо названный горный хребет является межой, разделяющей бесцветную сухую степь, характерную для окрестностей озера Кобдо, от густой сибирской тайги верхнего Енисея.
То был край, богатый дичью, а в его кедровниках, зарослях лиственницы, пихты и ольхи водилось зверье; там сибирский олень жил бок о бок с монгольским маралом, а мускусная лань была соседкой дикого козла и степного кулана.
Обреченный жить звероловством и удачей, Чжамуха вел существование, полное опасностей и неожиданностей, одна из которых и определила его судьбу. Однажды, убив дикого козла, он собрался было им поужинать, но тут пятеро его товарищей вдруг напали на него, связали и отвезли к Чингисхану.
Иллюзий относительно своего будущего у пленника не было, и все же он обратился к Завоевателю с речью, достойной царя. Прежде всего он попросил покарать своих вассалов-предателей.
— Черные вороны, — произнес он, — вздумали поймать селезня. Рабы вздумали поднять руку на своего хана. У хана, анды моего, что за это дают?
Чингисхан, как известно, предателей ненавидел, и верность слову была для него главным принципом. Вероятно, в глубине души он еще сохранял какую-то любовь к другу детства и юности, вот почему его первейшим желанием было удовлетворить просьбу Чжамухи.
— Мыслимо ль оставлять в живых людей, поднявших руку на своего природного хана? И кому нужна дружба таких людей? — сказал он и повелел: — Аратов, поднявших руку на своего хана, истребить даже до семени их!
Все пять предателей были обезглавлены в присутствии Чжамухи.
Сверх того Чингисхан со свойственным ему великодушием простил своему анде все его вины. Интриги, предательства, постоянное недружелюбие, сделавшие из вождя джаджиратов зачинщика всех враждебных Завоевателю союзов, — все это Герой готов был забыть. Ему хотелось помнить только их детскую дружбу, совместные походы и особенно ту войну, когда Чжамуха, такой же молодой человек, как и он, помог вернуть ему красавицу Борте.
Сдерживая волнение, Чингисхан вспомнил минувшие дни и в благородном порыве предложил побежденному врагу восстановить былую дружбу:
— Вот мы и сошлись с тобою. Сделавшись второю оглоблей у меня, ужели снова будешь мыслить иначе со мною?.. Будем приводить в память забывшегося из нас, будить заспавшегося. Как ни расходились наши пути, ты всегда оставался моим счастливым, священным другом. В дни смертных битв болел ты за меня и сердцем и душой. Как ни иначе мыслили мы, но в дни жестоких битв ты страдал за меня всем сердцем. Напомню, как это было. Во-первых, ты оказал мне услугу во время битвы с кераитами при Харахалчжин-элсте, послав предупредить меня о распоряжениях Ван-хана; во-вторых, уведомил меня о том, как напугал найманов, умерщвляя словом, убивая устами.
В этом диалоге в духе трагедий Корнеля Чжамуха отвечает сыну Есугая-баатура отказом с восхитительным благородством:
— В далекой юности, в урочище Хорхонах-джубур, в ту пору, когда братались мы с ханом, другом моим, ели мы пищу, которая не сварится, говорили речи, которым не забыться, делились одним одеялом. Но вот подстрекнули нас противники, науськали двоедушные, и мы навсегда разошлись… «Мы же говорили друг другу задушевные речи», — думал я, и будто бы кожу содрали с моего темного лица, я не терпел к нему прикосновения, я не мог выносить горячего взгляда хана, анды моего. Ныне, хан, мой анда, ты милостиво призываешь меня к дружбе. Но ведь не сдружился я с тобой, когда было время сдружиться. Теперь ты замирил все окрестные царства, объединил народы; тебе присудили и царский престол. К чему тебе дружба моя, когда перед тобою весь мир? Я ведь стал вошью у тебя за воротом или колючкой в подоле. Ведь я буду сниться тебе темными ночами и тяготить твою мысль средь бела дня. У друга моего — умная мать. Сам он витязь от роду. У друга моего братья с талантами. У тебя в дружине 73 орлюка — 73 мерина; вот чем ты победил меня. А я, я остался круглым сиротой с одной лишь женой — сказительницей старины. Вот почему ты победил меня.
Если меня поскорей ты отправишь,
Сердце тогда ты свое успокоишь.
Если казнишь, то казни ты меня
Лишь без пролития крови..[38]
Смертным забудусь я сном.
Мертвые кости в Высокой Земле
Будут потомкам потомков твоих
Благословеньем вовеки.
Ныне ж скорей отпусти ты меня!
Вот вам совет мой последний.
Выслушав Чжамуху, Чингисхан грустно произнес:
— Как ни различны были наши пути, но не слышно было как будто бы ни об оскорбительных речах моего друга — анды, ни о покушениях на самую жизнь…
Уплатив дань памяти о былом, попытавшись спасти друга юности и приняв теперь как неотвратимое отказ от сделанных им предложений, Чингисхан снова стал политиком и даже, я бы сказал, скрупулезным законником.
