— Из-за нее-то все и началось, из-за Марии, — говорил Василий Иванович, выжимая краску из тюбиков на свою маленькую палитру, и, прищурясь, вглядывался в темный атлас и парчовый кусок ткани, поддетый под шубку, словно бы богатое платье выглядывало из-за меховой опушки. — Его жажда славы обуяла, Лизанька!..
Василий Иванович смешал краски и, найдя нужный цвет, стал широкими, густыми мазками лепить парчовые полосы на белом атласе; он отбегал, чтобы проверить, тут же возвращался и снова искал цвета, соскабливал мастихином неверные и пробовал другие.
— До чего же был он жестокий, этот Меншиков… — тихо, словно про себя, сказала Елизавета Августовна.
— Он все готов был принести в жертву, даже сердце дочери… А через два года заступом будет долбить в мерзлой земле ей могилу. Это вместо трона-то! Вот как это было… — Василий Иванович взглянул на жену и сразу положил кисти. — Отдохни, Лилечка. Снимай шубу, и давай-ка заварим мы с тобой того чаю, что нам из Сибири прислали. Хочешь?
«Все Сибирь да Сибирь», — вдруг тоскливо подумалось Елизавете Августовне, но, заметив пристальный взгляд мужа, она встряхнулась и словно вернулась в жизнь.
Он помог ей подняться, стараясь разогнать то неуловимое и туманное, что, словно облако, повисло между ними. Они вышли в столовую, оставив в маленькой мастерской кусок своей и чьей-то не своей жизни. Там, в темноте, меж бревенчатых стен уже сверкали, как драгоценности, как самоцветы: рубином бархатная скатерть на столе, голубыми сапфирами атласная юбка младшей дочери, от голубого к розовому за молочно-сизым налетом, опалом переливался дубленый тулуп отца. Топазом светилось лампадное масло в пузырьке на подоконнике…
Два источника проливали свет на всю эту группу. Мертвенно-белый свет из заиндевевшего оконца и тревожный, трепещущий, красноватый от лампады перед божницей, где оправленные в золото и серебро темные лики угодников напоминали о возмездии.
И сколько здесь, несмотря на общий сумрачный колорит, было сверкания и разнообразия цветов! Сколько живого человеческого тепла в движениях под складками одежды, в лицах, в позах! Сколько выразительности в сжатой руке опального вельможи, с тяжелым перстнем на втором пальце. Так и сидел этот кряжистый муж, вырвавшийся из ничего в блеск, славу, величие и повергнутый в ничто. Сидел молча, не сетуя, не выдавая клокотавшего в нем отчаяния и бессилия.
Перед святками сестра Елизаветы Августовны Софья Кропоткина привезла из Петербурга в Москву погостить бабушку Марию Александровну. Декабрьским снежным утром они подъехали прямо с вокзала на извозчике к дому, где жили Суриковы.
Оля и Лена, в красных шерстяных платьицах с большими белыми воротниками, стояли в дверях столовой и с любопытством наблюдали, как мать и тетя Соня раздевали в передней эту таинственную бабушку, которую они ждали целую неделю. И вот она — седая, с розовым лицом, в черных кружевах, с черной наколкой и в брильянтовых серьгах. Вся как фарфоровая!
Девочки стоят молча и смотрят, как мать снимает с ног бабушки теплые боты.
— Мамина мама! — шепчет Оля Лене.
— Лилечка! A quoi done? Je рейх faire moi-meme!.. [4] — смеется бабушка, держась рукой за локоть Софьи.
— Нет уж, нет, мамочка! Дай мне самой за тобой поухаживать! — И Елизавета Августовна стаскивает ботики с материнских ног.
Объятия, смех, щебет, пересыпанный французской речью, навернувшиеся слезы и снова смех. Пожалуй, такого интересного утра ни разу еще не было у девочек Суриковых.
— Et ой sont les petites? Ah! Les voila!.. [5] — И бабушка наклоняется к оробевшим девочкам: — Ну здравствуйте, внучки! Какие же вы хорошенькие!..
И вот они уже в детской, и тетя Соня разворачивает огромный пакет и извлекает из него игрушки. У Оли и Лены даже дыхание перехватило: кукольная мебель! Вот так бабушка! Лена уже тащит своих кукол, усаживает их в креслица, укладывает на кровать. А тетя Соня достает из свертка игрушечную пролетку, запряженную гнедой лошадкой с настоящими черными хвостом и гривой.
— Лена, гляди, какой конь! — кричит Оля, присев на корточки возле пролетки.
Бабушка смотрит на Ольгу.
— La copie de son pere! [6] — говорит она, кивая головой на старшую внучку.
— Да, да, вылитый Вася, — подхватывает Софья. — А вот Леночка вся в тебя, Лиля!
И они с интересом разглядывают девочек, переговариваются, целиком уйдя в мир почти невесомых бесед, в которых так давно не участвовала Елизавета Августовна. Ей радостно, легко, но чуть-чуть смешно.
— Ну, покажи нам свою квартиру, Лиля, — просит бабушка.
Все идут в спальню, потом в кухню, потом в гостиную и столовую.
— А здесь что? — спрашивает Мария Александровна, указав на закрытую дверь.
— А там, мамочка, Васина мастерская… Только она сейчас заперта… Там картина. Вася придет, сам покажет… — Елизавета Августовна почему-то смешалась, вспыхнула и сразу стала приглашать гостей к накрытому столу: — Давайте позавтракаем. Все давно готово. Пашенька, самовар!
Паша, озабоченная, важная, подвязавшая по случаю приезда гостей новый, туго накрахмаленный фартук, внесла самовар и кофе для Марии Александровны.
— Ах да! Как же это я чуть не забыла! — говорила Мария Александровна, отрезая тоненькие ломтики холодного ростбифа. — Ведь Вася получил орден Анны на шею! Поздравляю тебя, Лиля!
— Представь, мама, за роспись «Вселенских соборов» орден и ленту на грудь. — Софья вдруг расхохоталась — Нет, я не могу себе представить, чтобы Вася надел орден!
— Пока что он ни разу нигде с орденом не появлялся, — смеялась хозяйка, — орден лежит у меня в комоде. А какой красивый! Подождите, я сейчас вам его покажу.
Елизавета Августовна выскользнула из-за стола, побежала в спальню и вернулась со шкатулкой в руках.
— Вот, смотрите!
Гости увидели на белом бархате подкладки эмалевый красный крест с золочеными острыми углами, соединенными кружевной золотой резьбой. Крест был прикреплен к муаровой красной ленте с желтыми каемками.
— Красиво, но держу пари, что он ни разу его не наденет! — шутила Софья…
После завтрака все перешли в маленькую гостиную. Там Мария Александровна уселась в мягкое кресло и с наслаждением стала пить из маленькой чашки кофе. Две внучки, осмелев, встали по сторонам возле пышных юбок «фарфоровой» бабушки. Она обхватила их руками и поочередно поцеловала круглые стриженые головки. Софья сняла со стены гитару Василия Ивановича и села с ней на маленький круглый стульчик.
— Сонечка, спой нам что-нибудь, — попросила сестру Елизавета Августовна.
