Позже я надеялся, что после захвата немцами Крыма мне удастся поехать в Феодосию, получить доступ к документам о расстреле Сергея. Ни Луначарский, ни Горький не помогли мне в страшном 21-м году получить хотя бы тело убиенного сына и придать его земле…
А уж о пособничестве немцам… Читай мой «Необходимый ответ» моим недоброжелателям, которые под своей трусливой анонимкой поставили выдуманную подпись. Развлекаются?
Я невиновен ни в чём, разве что в своей политической наивности. Больно терпеть старому писателю незаслуженное, низкое поношение.
Я не жалуюсь, нет. Если меня преследуют анонимно, значит, трусы. Им не отнять, не замолчать меня. «Придёт время, и каждый займёт место, которое ему свойственно», за-пом-ни это.
Но я не напрасно потратил на Женеву своё убывающее время: сколько я встретил добрых самоотверженных людей, живущих для других, для детей… Далеко продвинулись и мои литературные дела: выходят новые книги, переиздания, старые вещи. Много переводят, печатают немцы. Традиционно всматриваются в нас. Мой рассказ «Чужой крови» — для них особо интересен.
…Со светлым Христовым Воскресением тебя! Ещё съезжу в Женеву — Иван Александрович зовёт ещё раз летом почитать мои произведения русским в Цюрихе. Там помнят моё выступление на юбилейных Пушкинских торжествах. Съезжу в последний раз, и всё. Ни одной живой жилочки на мне нет, как устал.
Французские власти оценили анахоретов вроде меня, остававшихся в Париже во время войны — я почётный житель города. Пособник фашизма и почётный житель Парижа. Странно, правда? Сего не предполагал. Такой твой Иван.
Поражает, до какой степени непредсказуемо высок накал человеческих страстей, когда сближаются два «электрода» — мужчина и женщина. И молниеносно подключается всё, вся система, весь генезис, уводящий в века и одновременно ткущий стратегию новых сочетаний и новую расстановку сил или бессилия, мгновения или вечности, что почти одно и то же.
Иван Сергеевич не мог знать, что всколыхнёт в Ольге Александровне просьба написать Джорджу Кеннану и просить его об ускорении американской визы. Понятно, ей пришлось проявить большую изобретательность, чтобы узнать его рабочий адрес в Вашингтоне. Сколько душевных сил понадобилось тактично, светски неназойливо и солидно напомнить о себе и еле заметно намекнуть о прочно и счастливо сложившейся своей жизни (как будто это могло иметь теперь, — да и тогда уже, — какое-нибудь значение для мужчины, для которого прошлое исчезает с последним щелчком дверцы его машины, мягко тронувшейся в путь!).
Между прочим и Ивану Сергеевичу она пишет тоже как бы случайно о том, что для неё-то Америка не проблема: «У нас (то есть у неё с мужем Аром) серьёзное предложение ехать в Южную Америку», в голландскую компанию «для разведения там семян». Но, конечно, им этого просто не надо.
А вот «в Северную Америку никогда бы не двинулась, — её так же раскатают при случае войны, как и любое другое место».
Преинтересное замечание! Оно свидетельствует о действительно недюженном уме этой маленькой, страстной и одновременно рассудочной женщины, которой грозит совсем близко ещё одно сокрушительное испытание всех её душевных и физических сил в том же 1949-м, но она этого ещё не знает, и ей до всего есть дело и обо всём у неё своё мнение.
Ольга Александровна испытывает колоссальное удовлетворение: из Белого Дома его сотрудник Джордж Кеннан (в письме Шмелёву она и на этот раз называет своего знакомого давних берлинских лет Георгием, таковым он остаётся в её сознании) прислал ответное письмо. И не только — он обратил внимание и мягко пеняет ей: его задел холодный тон её письма, старательно подчёркивающий деловую озабоченность Ольги Александровны положением числящегося на плохом счету у его правительства (с чего бы, кажется?) русского писателя Ивана Сергеевича Шмелёва.
Со всей дипломатической вежливостью Джордж Фрост Кеннан заверяет Ольгу Александровну, что у него остались самые лучшие воспоминания об их встречах. Но где же помощь или хотя бы совет? Их нет.
Что же касается угрозы новой войны, ещё витавшей некоторое время после её окончания, практический реальный ум О.А. и женская интуиция не допускают её повторения так скоро, но уже допускают в будущем «раскат» США.
А вот сущность этой страны ей уже ясна и сейчас: «В их миллионах можно задохнуться. Вся эта материальщина мне претит». То есть именно американская мани-гипертрофия. «Разве что в русской обители, — продолжает она, — ты не коснулся бы всей этой мерзости, — а так… очень уж там всё «маммонно».
То есть чрезмерно? Одно дело наследство «дядюшки из Монако» и судебные разбирательства с родственниками Бредиусами. Это — не так «маммонно»? (Но это по ходу.)
Ольга Александровна уверена, что есть смысл и даже обязательно «надо дать Жоржу сведения из паспорта, точно так, как это запрашивают для визы». Она так уверена в силе своей рекомендации, то есть влияния на обитателя Белого Дома? Она уверена в своём тотальном влиянии на всё и на всех?
Ответ Дж. Кеннана Шмелёву на его запрос-просьбу будет откровенно никаким, чиновничьей отпиской.
Довершает представление о гордой, с неколебимым достоинством женщине приписка на конверте (то есть забыла, но надо обязательно): «Джорджу я сказала (она ведь написала, но мысленно она разговаривала — оговорка красноречивая), что Вам известно о нашем знакомстве из моего замечания по поводу газетных статей последнего времени».
Зачем так сложно? Опять эта бессмысленная женская предусмотрительность, которая на самом деле, как известно, не имеет никакого значения для мужчины, которого зачем-то возвращают вспять, в давно прошедшее. Ольга Александровна как бы и не прерывала своего общения с «Жоржем» все эти годы. И когда складывала в отдельную папку сообщения о нём в прессе, и когда слушала что-то связанное с ним по радио, например о его пребывании некоторое время в Москве, и когда, получив от Ивана Сергеевича фотографию Серёжечки, ахнула, найдя в Сергее разительное сходство с Жоржем.
Вот такой неожиданный оттенок в русском треугольнике. Для Ивана Сергеевича всегда жива и благословила его «отошедшая», а что он для новой О.А.?
В её душе находят место и заботы об Аре, и Жорж, и «О.А. в белых лилиях». Вспоминается инфантильное открытие в одном из её прежних писем, что она «ни у кого не была первая».
Есть более зрелое утешение женщины — «быть последней у любимого мужчины». Ещё есть время. Хочется надеяться, что это утешение для неё ещё возможно.
