Вот когда еще закладывался динамит в фундамент государства для его развала в 1991 году сначала в горбачевском некоем новом союзном договоре, а затем в ельцинских беловежских соглашениях. Сталин хоть сопротивлялся, настаивал, что русские как стержневая, государствообразующая нация должны остаться титульной нацией в названии «союза», создающегося на месте Российской Империи.
Надо ли пояснять, почему зная о такой раскладке, русские националисты всегда панически страшились возвращения к «ленинизму» и предпочитали «сталинизм». Жестокий деспот, но все-таки хоть не программный русофоб. Если нам нужна сильная рука, то уж, конечно, Сталин, а не Ленин. Если социализм, то «сталинский», а уж никак не истребительный к русской нации «еврейский ленинский».
А е&реи? Сталина «они», даже те, кто вздыхают по социализму после нынешнего всеобщего ограбления народа, сейчас программно стараются замолчать, как бы вычеркнуть из истории, как страшный сон. Очень воспоминание о нем для них стало опасным. А ведь помню сам, хоть был еще школьником (но жил в коммунальной квартире на Чистых прудах, 14 в бывшем Доме Московской Патриархии вместе с втиснувшимися к нам элитными евреями!), какой душевный подъем, какая великая благодарность после войны во второй половине сороковых была к Сталину у евреев за его энергичную деятельность по воссозданию еврейского национального государства. Гимны они Сталину пели. Славословили Сталина, как Бога. Духовные лидеры еврейства Михоэлс, Молотова-Жемчужина, Ворошилова-Горбман, Эренбург, армянский еврей Симонов ковриком у ног Великого Кавказца стелились, только вытирай о них ноги.
Сейчас «они» переадресовывают славословия Сталину, как якобы всегда исходившие только от русского лагеря. Мой университетский коллега убежденный еврей и ныне профессор Вадим Роговин в книге со знаковым названием «1937» (М., 1996) громит известного русского историка и публициста Сергея Семанова:
«Существуют мифы, идущие из лагеря так называемых “национал-патриотов” и сводящиеся к отвержению Октябрьской революции и большевизма при преклонении перед Сталиным. Такого рода “мировоззрение” складывалось в определенных кругах советской интеллигенции с конца 60-х годов. Своего рода идеологическим манифестом данного течения стала статья С. Семанова “О ценностях относительных и вечных ". Ее автор, не имевший еще возможности объявить о своей приверженности идеалам “православия, самодержавия и народности” (относимым “национал-патриотами” к вечным, “истинно русским” ценностям) ограничился противопоставлением “нигилистических 20-х” и “патриотических 30-х годов”. То есть противопоставлением Ленину Сталина».
Я никогда не был особым поклонником Сталина. Когда хоронили Сталина, по Москве бродили толпы — рвущих на себе волосы и причитающих по Великому Кавказцу — Отцу Народа. В очередях к его гробу задавило много народу. Особенно меня поразили евреи. Тогда по Москве упорно ходила байка, будто, для них предназначены, стояли сталинские эшелоны для депортации в Сибирь, а они плакали больше всех. Я не плакал по Сталину, я, напротив, воспринял его смерть, как освобождение. Я был тогда слишком еще юн и не мог сравнивать русофобские «троцкистско-ленинские» 20-е годы и мое время, когда к русским стали относиться уважительно. Не мог тогда оценить, что именно Сталин дал мне возможность и право получить высшее образование — скромным постановлением Правительства, опубликованным в «Известиях» от 30-го декабря 1935 года: «Отменить ограничения, связанные с социальным происхождением лиц, поступающих в высшие учебные заведения и техникумы». Я не мог тогда оценить, что именно Сталин вернул мне права человека — Сталинской Конституцией возвращающей всем гражданам СССР права человека, отнятые троцкистско-ленинской революцией. Сейчас во всем мире согласны, что это была одна из самых демократических конституций. Другое дело, что потом не всегда она соблюдалась. Но перед Законом-то хоть формально при Сталине все люди были снова уравнены. А до этого русские люди жили в декларированном конституционном бесправии. Первая Советская Конституция 1918 года наделяла всеми правами только пресловутый пролетариат.
Причем принадлежность к пролетариату рассматривалась весьма специфично, прежде всего в угоду евреям, выступавшим везде и всюду «от имени пролетариата». Сделацо это было простенькой разъяснительной поправкой, что, помимо промышленных рабочих, по той же категории пролетариата идут представители так называемых в прошлом угнетенных наций, так что дети еврейской буржуазии или раввинов беспрепятственно шли в университеты и, конечно, в красную профессуру. Получали любые высокие должности. А русские, во всяком случае, большая часть русского населения — крестьянство и все «бывшие»: бывшие буржуи, бывшие дворяне, бывшее духовенство и их дети и внуки были на положении рабов «гегемона» — так именовался пролетариат.
Мои отец и мать был выдворены — отец из МГУ, а мать из Консерватории по троцкистско-ленинским правилам как бывшие — за дворянское происхождение, даже несмотря на некоторые заслуги перед революцией моего деда (я о нем еще расскажу). Я это прекрасно знал. Знал, и что после Сталинской Конституции все изменилось. Но почему-то вешал за предшественников всех собак на Сталина, тупо считая Сталина самым верным ленинским учеником, как об этом трубили в газетах, и значит ответственным за все ленинские классовые перегибы. Великую разницу между русофобом Лениным и русофилом Сталиным я понял только много позже, когда смог почитать архивы революции и советской власти, хранившиеся в спецхранах. А тогда в 1953-м все «они» были Для меня на одно лицо. Так нас учили.
И тогда, узнав о смерти Сталина, мы всю ночь шли вдвоем с университетским комсомольским лидером Артуром Ермаковым пешком из центра в общежитие на Стромынку и спорили-спорили. Артур тогда был другом дружно университетского комсомольского вожака Михаила Горбачева и Раечки Титаренко, которые в том же 1953 году поженятся, и все они были тогда ярыми сталинистами. При Хрущеве они все вдруг сразу «прозреют», станут самыми отчаянными хрущевцами и страшными либералами, пронеся «оттепель» через всю жизнь. Но тогда поди попробуй при них было хоть волос сдунуть с монумента Сталину. В споре с Артуром я кипятился: «Может быть, кончится этот морок? Может, прекратится это чудовищное идолопоклонничество?», а Артур страшно возмущался моей неблагодарностью и в сердцах на меня грозился донести. Но не донес, хотя я потом сильно раскаивался в своих откровенностях и даже чемоданчик на всякий случай с бельишком собрал. Времена были соответствующие. Я ни в коей мере тогда не был антисоветчиком. Я не бредил восстанием против советской оккупации русского духа. Но я был тогда как бы на распутье. Я видел, что я живу в громадной Красной Казарме, где все, как по Талмуду, регламентировано, расписано по полочкам, кому куда на работу ходить, кому поклоняться, что думать можно, а что запрещено, что читать нужно, а что нельзя. Дома у нас — это было мое счастье! — оставалось много дореволюционных книг, из которых я узнал, что по корням своим принадлежу к великой нации с тысячелетней духовной историей. Я видел, насколько запрещенная большевиками Библия по духу выше, поэтичней, невообразимо ярче, чем маниакальные сталинские «Основы марксизма-ленинизма», которые мы тупо зубрили по пунктам в университете.
