По завершении этой приятной интермедии в Москве Павел продолжил свое путешествие, направившись с визитом в Казань, чтобы поприсутствовать на нескольких военных парадах в провинции, и затем в конце июня возвратился в столицу. Как он себе представлял, никто, кроме Кутайсова, не был в курсе дел о его совсем недавно возникшей склонности к Анне Лопухиной, однако каждый его жест был замечен и обсуждаем за его спиной, и, конечно, все становилось известно его жене и Екатерине Нелидовой, и, таким образом, он очутился в самом эпицентре любовного противостояния. Кутайсов и Безбородко, с одной стороны, подстрекали его на непристойное воодушевление, царица и Екатерина Нелидова – с другой – предостерегали от этого своими обычными наставлениями, а великие князья также, со своей стороны, опасались за репутацию отца. Осознавая значимость опасности, императрица несколько раз попыталась воздействовать на своего мужа, уверяя его, что после нескольких месяцев отдыха она стала вполне способной принимать его в постели и что, согласно мнению медиков, она даже не утратила возможности рожать ему детей. Уяснив все прелести этой перспективы, Павел возразил, что другие врачи, с которыми он консультировался, сказали обратное и что в этих условиях он вынужден окончательно отказать ей в ее желаниях. Догадываясь, что ее супруг, пользуясь этим предлогом, просто-напросто не желает признаться ей в том, что больше не любит свою жену, императрица в начале июля 1798 года написала С.И. Плещееву, с тем чтобы он помог ей разазобраться в странных недомолвках Павла. В своем письме она утверждала, что царь сказал ей, «что вообще он уже не тот, что прежде, что не чувствует в этом никакой потребности, что физически он уже ни на что не пригоден и что в конце концов он полагает, что в этом отношении он просто парализован». Испытывая некоторую неловкость за человека, раскрывающего свои недостатки перед супругой, которой он некогда обладал, она в то же время воспринимает его саморазоблачения как оскорбление своей женственности. Наконец, для того чтобы пресечь замыслы семьи Лопухиных, императрица, обезумев от досады, пишет угрожающее письмо молодой девушке. Но ее письмо отслеживается и попадает на стол императора. Гнев Павла выразился в том, что 22 июля во время бала, устроенного по случаю юбилея царицы, он не произнес ей ни слова поздравления, а в сторону Екатерины Нелидовой бросал недобрые взгляды. «Бал этот скорее был похож на похороны, и все предсказывали скорую грозу», – писал сенатор Гейкинг в своих «Дневниках».
Эта гроза, которой все наблюдатели опасались, разразилась 25 июля в десять часов вечера. Вызвав своего старшего сына Александра, Павел приказал ему немедленно направиться к матери и объявить ей приказ Его Величества: он запрещает ей отныне в той степени, насколько это возможно, вмешиваться как в личные, так и в политические дела своего супруга. Приученный подчиняться воле отца, Александр на этот раз заупрямился и отказался выполнять это поручение, которое, по его представлению, окончательно подрывает его уважение к отцу. Упорство, с которым он стал защищать благожелательные намерения своей матери, вывело Павла из себя. «Я думал, что я потерял только жену, но теперь я вижу, что у меня также нет сына!» – пробурчал он. Александр напрасно спорил, кричал, протестовал: императора охватила безумная злоба, вне себя от ярости он направился в апартаменты царицы, обошелся с ней грубо и запер на ключ в ее комнате. Это унижение было настолько сильным, что Мария Федоровна не имела больше никакого желания продолжать борьбу против подобного произвола. Находясь в заточении, она подумала про себя, что была совершенно права, родив для России детей, что ее муж вызывает у нее только презрение и отвращение, что она еще будет счастлива, и неважно, что здесь, во дворце, все ее ненавидят. Таким образом, она, в течение долгих трех часов оставаясь в одиночестве, считала, что все уже от нее отвернулись, но в это время по другую сторону запертой двери вдруг стали раздаваться робкие возмущения. Когда царица наконец была освобождена, она увидела свою добрую Екатерину Нелидову, которая, протестуя подобным обращением царя со своей супругой, встала на ее защиту, чтобы противостоять несправедливости императора и устыдить его за проявленную грубость. Нелидова была убеждена, что Мария Федоровна является образцом спокойствия и добродетели, а поскольку Его Величество обошелся с нею столь недостойно, то она на глазах у всей семьи и окружающих направилась в его кабинет и стала осыпать его упреками. Возмущенный подобной наглостью, Павел гневно воскликнул: «Я знаю, что я создаю одних только неблагодарных, но я вооружусь полезным скрепером, и вы первая будете им поражены, уходите вон!»[28] Едва Екатерина Нелидова переступила порог кабинета Его Величества, как тут же эта «платоническая экс-любовница» получила приказ покинуть Санкт-Петербург и не появляться там более никогда. Оставив дворец, она направилась сначала в Эстонию, где пробыла некоторое время у своих друзей в замке Лоде, а затем вернулась навсегда в Смольный монастырь[29].
После отъезда Екатерины Нелидовой при Российском дворе наступила другая эра. 9 сентября 1798 года семья Лопухиных в полном составе прибыла в столицу. Анна Лопухина нанесла свой первый визит в Зимний дворец, приглашенная на обед чиновничьего аппарата. Свидетели этой ее интронизации отметили, что в действительности она не была красавицей, однако живость ее черных глаз, матовая кожа лица, простая грация манер с избытком оправдывали императорский выбор. Оценивая важность своего будущего, родственники по линии Его Величества, клан императрицы, великие князья и великие княгини теперь поглядывали на нее с большим вниманием. В ее распоряжение был выделен загородный дом. Павел всегда находил момент, чтобы навестить ее в течение дня. Зная, что во время балов, на которые она была теперь всегда приглашена, она отдавала предпочтение вальсу, император оставлял за собой исключительное право на этот танец, который еще совсем недавно сам осуждал за чрезмерное сладострастие, для того чтобы быть исполняемым на публике. С другой стороны, по просьбе молодой девушки, которая любила народную одежду, он отменил запрет на ношение «русских платьев» при дворе, так же как некогда предписал «следовать французской моде». Скорее бы уже семья красавицы освоилась с великосветской жизнью на набережной Невы! Теперь уже Павел обладал правом на внимание со стороны той, которая пока даже не являлась его любовницей. Вместе с тем деспот и сам открыл для себя удовольствие время от времени совершать благодеяния, вульгарно называя себя при этом «папашей-пироженым».
